Речь ее как-то разладилась; дымила тетя отчаянно, а формулировала с трудом:
— Живу я одиноко, то есть одна… ты понимаешь, что я имею в виду?
Конечно, Вероника понимала, куда клонит тетя Таня, и кивала не из одной только вежливости. Понимал и Петрович, но он молчал с задумчивым видом — разговор этот отчего-то был ему в тягость.
И тем не менее вечер можно было считать удавшимся — вопреки его, Петровича, опасениям. Вероника даже удостоилась чести лицезреть коллекцию марок. «Отбой» в своем, как она выразилась, «пансионе» тетя Таня объявила уже за полночь. Петровичу ничего не оставалось, как пожелать женской половине «спокойной ночи» и отправляться в свою комнату.
Но что значили эти слова «спокойной ночи» в его обстоятельствах… Погасив лампу, Петрович вытянулся на тетиной тахте и замер, наблюдая, как комната обретает черно-белые неверные очертания, проявляется, словно пересвеченное фото. Потолок и стены озаряли отблески немеркнущей Москвы. Город за окном не спал, потому что для него погаснуть и остановиться означало бы катастрофу и гибель. Город, широкий, распластанный, как морской скат, был, подобно этой рыбе, обречен на пожизненное движение…
Но и к Петровичу, лежавшему неподвижно, сон не шел этой ночью. Сон не шел, и не шла Вероника… Только время шло.
Но вот лилия на подоконнике едва заметно качнула широким листом. Петрович не услышал — он просто почувствовал: наконец-то. Наконец-то она, его желанная, ступила на тропу любви… Не потревожа ни единой половицы, Вероника вошла будто по воздуху и… пала к нему в объятия, вмиг обретя плоть и страсть… Фикусы и лилии потрясенно молчали в своих горшках, но… не могла молчать тетина тахта. Глупая старая деревяшка! — понимала ли она, что это был пик ее карьеры…
Петрович подумал: хорошо бы сейчас, как в словесной детской игре, «погрузить на баржу» весь мир от буквы «а» до «я» включительно и… затопить эту баржу в глубоком месте.
Так оно и случилось, как он хотел, — в эту ночь и Москва с Митрохиным, и тетя Таня (прости, дорогая) — весь мир с его глупым вращением пребывал по ту сторону действительности.
А с Петровичем и Вероникой происходило вот что: они предавались любви. Из всех вопросов их сейчас занимал только один, хотя оба они знали на него ответ:
— Ты меня любишь?
— Да.
Без счета спрашивали они друг друга и без счета отвечали — без счета раз и без счета времени. Потому что не только вещественный мир, но само время в эту ночь великодушно удалилось. Нет, время не хотело прервать их любовный полет, и не оно его прервало. Есть еще один ограничитель у всякого полета — это собственная сила крыльев, которая, увы, не беспредельна. Хорошо стричь небо, парить упоительно, но приходится, приходится опускаться на землю, чтобы не пасть на нее бездыханным.
А опустившись на землю, небожитель — хочет или нет — начинает слышать ее звуки, чувствует ее содрогания. Вот лифтом прострелило дому позвоночник; вот что-то длинно обрушилось в мусоропроводе. Где-то затрепетал проснувшийся водопроводный кран и, пискнув по-птичьи, умолк. Первый кран разбудил остальные. Вскоре дом уже подрагивал всеми своими панелями, словно от топота приближающейся конницы. Вентиляционные отдушины его заговорили людскими голосами, и канализация недружно, но повсеместно салютовала навстречу утру… Баржа всплывала.
Петрович привстал на локте и всмотрелся в лицо Вероники. Ее глаза в темноте мерцали без мысли — одной только нежностью.
— Ты не спишь еще?
— Сплю, — ответила Вероника, сладко потянувшись.
— Я хочу тебе кое-что сказать.
— Про любовь? — Она протянула руку к его губам.
— Нет… — Он поцеловал ее пальцы. — Не про любовь.
— Тогда… может быть, завтра?
В голосе Вероники прозвучала истома, а в словах здравый смысл; поэтому Петрович отступился, не стал продолжать. Даже если завтра уже наступило — с этим сообщением можно повременить. Серьезные разговоры и судьбоносные решения — все подождет, пока спит любимая.
И все-таки завтра наступило — оно лишь обошло с флангов комнату, где юная парочка заснула в капустном орнаменте смятых и влажных еще простыней. Однако на другом фронте, тети Танином, активные действия уже начались, — и начала их сама обороняющаяся сторона. «Пора!» — угадала тетя сквозь сон — и упреждающим точным выпадом подавила на тумбочке вражескую артиллерию. Довольная своим успехом, она полежала с минуту, потом сказала себе: «Ну так…» — и рывком села в кровати, что в ее возрасте делать небезопасно. Приняв вертикальное положение, тетя Таня спустила ноги на пол и завозила ими в поисках шлепанцев. Сначала правый, потом левый, шлепанцы были найдены легко. Не глядя, она потянулась к торшеру и дернула за шнурок. Свет, едкий, словно мыло, брызнул из-под абажура, но тетя знала утреннюю ярь своего торшера и предусмотрительно зажмурилась. Вот до этой минуты события развивались, как им положено, но когда тетя Таня открыла глаза, то получила удар посильнее вспышки света. Горький факт предстал ей со всей очевидностью: кушетка, на которой она вчера уложила Веронику, была пуста! Увы, тетя Таня, человек не шлепанец, — он не всегда остается там, где его положишь с вечера… Сухое тетино тело сотряс кашель, но это был не обычный утренний кашель курильщика, а усиленный возмущением.
Впрочем, что толку теперь было кашлять и возмущаться. Тетя Таня покрыла кружева своей ночнушки шелковым трауром халата, затем с коленным хрустом поднялась с кровати, запахнулась, подвязалась пояском с кисточками на концах и отправилась совершать необходимые утренние ритуалы. Наперекор своей досаде, умывалась тетя энергично, по-мужски фыркая, а после громко била себя по щекам. Вышла из ванной она взбодренная, решительная, как всегда. Она даже сделала несколько шагов в сторону комнаты племянника, но… внезапно остановилась, словно натолкнулась на невидимую преграду. Тетя Таня раздумывала несколько мгновений, потом махнула рукой и, круто развернувшись, пошла на кухню. Здесь она волевым движением распахнула холодильник, отчего тот содрогнулся и сердито забормотал. Пошевелив пальцами, тетя выбрала два яйца из восьми, словно боеголовки, торчавших в дверной кассете. Затем она разожгла плиту и, поставив греться сковородку, включила настенный репродуктор.
— Передаем сигналы точного времени, — сказало радио и запикало.
Тетя Таня взяла яйцо и занесла ножик…
— Союз нерушимый… — грянуло радио.
Тетя ударила по яйцу и… кокнула его пополам.
— Этого мне только не хватало! — воскликнула она в сердцах.
О, сколько врагов себе нажил старый глупый СССР этой ежеутренней трансляцией гимна. Сколько теплых голых тел, сплетенных в собственных нежнейших союзах, содрогались в постелях при первых его раскатах… И только Петрович с Вероникой спали сегодня так крепко, что ничего не слышали. Они спали и спали, покуда не взрезался горизонт за московскими домами и, лопнув, не залил небо и окна свежим золотистым соком.
