и ужасе Харжа, вместо того чтобы добить великана, бросил топор и побежал прочь. Несколько мгновений спустя сознание к Федору вернулось; он почувствовал кровь, стекавшую по лицу. Кровь залила уже один глаз, но вторым он увидел убегавшего Харжу и попытался пойти за ним. Он сделал шаг, но земля чуть не ушла из-под его ног. Федор постарался сосредоточиться и собрать свою волю. Наконец у него получилось: широко расставляя ноги, он-таки двинулся вслед за жиганом.
Жил Харжа недалеко, за несколько дворов. Найдя в темном подъезде хлипкую дверь, Степанов не стал стучать, а, надавив плечом, сломал ее и ввалился внутрь. Первое, что он увидел,—себя, отраженного в мутном зеркале в прихожей. Лицо его было залито кровью, а в голове, там где залысина, зияла большая пузырящаяся трещина. Он шагнул ближе — в трещине виднелась розоватая мякоть. «Мозги», — подумал Федор. Он попробовал сжать трещину рукой, но у него не получилось. Тем временем из затхлых недр жиганьего гнездилища показалась на шум растрепанная Харжина сожительница, Любка. Она вытаращилась в испуге.
— Это че?.. Это че?.. — заверещала она. — Где Харжа?
— Вот что мне твой Хы-харжа сделал... Па-смотри... — Федор показал ей свою голову.
Любка, отшатнувшись, заголосила;
— Сволочь!.. Его теперь посодют из-за тебя!.. И дверь сломал — кто чинить будет?!.
Слушая ее, Степанов начал потихоньку оседать.
А Любка все вопила, переходя в плач:
— Ведь у меня детей трое — кто кормить будет?! А-а-а-а-а...
Тут Федор потерял сознание — уже надолго.
Весть о том, что Харжа зарубил Степанова топором, быстро разнеслась по городку. Слухи скоро облетают наш городок, но часто бывают полны взаимоисключающих подробностей. Одни говорили, что Федор убит, другие — что он лежит в больнице. Кто-то врал, что он превратился в полного идиота и инвалида; кто-то — что обещал найти Харжу хоть под землей и обратно в землю закопать... Кому верить?
Душа Степанова действительно изошла из его широкой груди и долго блуждала. Где она путешествовала — неизвестно, но в итоге вернулась обратно, туда, где ей жилось лучше всего. Душа вернулась, Федор вздохнул и открыл глаза. Ему предстояло многое вспомнить, но в общем и целом его уже можно было забирать из реанимации. Оказавшись в общей палате, он затребовал баян, но ему не разрешили — сказали: «Выздоровеешь — иди в лес и там играй».
Сергеев пришел как-то его навестить. Еще не войдя в палату, он услышал хохот.
— А, зы-здорово! — обрадовался Федор. — А я им тут рассказываю, как кы-кофе пил...Помнишь?
Сергеев улыбнулся:
— Ну вот, а мне говорили, ты дураком стал.
— Почему сы-стал? Я сы-здетства ды-ду-рак..
А спустя полгода Степанов с Харжой встретились в суде. Жиган сидел за загородкой и играл желваками. Судья вызвал Федора на свидетельское место и спросил:
— Потерпевший, что вы можете рассказать о происшествии?
Степанов помялся:
— Да что сказать... Оба вы-виноваты.
— То есть? — не понял судья.
Федор почесал шрам и потупился:
— Ты-товарищ судья, вы его это... па-жа-лейте... Трое детей — кто кы-кормить будет?
Облом
То взвывая, то сбрасывая обороты, нарезая фарами морозную мглу, КУНГ3 армейского образца качался и кланялся российским полям. Машина шла курсом на коровники. В холодном коробе кузова, цепляясь руками за что попало, перекатывались, словно два мороженых пельменя, Сергеев с Афанасьевым. К выхлопному чаду, стоявшему в фургоне, стали уже примешиваться запахи силоса и навоза: акробатическое путешествие подходило к концу.
Наконец, тряхнув пассажиров в последний раз, КУНГ остановился у ворот кормоцеха. «Объект» таинственно и тускло светился изнутри; в атмосферу сквозь прорехи сооружения выбивались на разные стороны нечаянные струйки пара.
Из кабины машины на грязный снег бодро соскочил Петухов, заводской уполномоченный по сельскому хозяйству. Он с усилием открыл замерзшую дверь фургона и поманил на улицу своих пленников:
—Давай, вылазь... Околели, небось? Сейчас согреетесь...
Он ввел их под сумрачные своды и, став на краю огромной черной лужи, мерцавшей посреди цеха, принялся выкликать какого-то Лешу.
— Сейчас выйдет, — пообещал Петухов своим спутникам.
И точно: вонючий туман, заполнявший помещение, сгустился, и на противоположный берег лужи ступил мужчина в кирзовых сапогах и ватнике. Это был начальник кормоцеха Алексей Иванович; Петухов громко доложил ему о прибытии пополнения и под-' толкнул новобранцев к водяному урезу. Леша ничего не ответил. Он выслушал уполномоченного, стоя на своем берегу неестественно прямо, и вдруг, будто памятник, низвергнутый с пьедестала, плашмя рухнул в черную жижу. Густая волна пересекла цех и плеснула гнилью Сергееву на ботинки.
— Ух ты... — Петухов едва успел отскочить.
Секунду он изучающе глядел на плавающего начальника и продолжил, обращаясь к своим протеже .
— В общем, сами тут разбирайтесь, мне еще на ферму надо... Леша вам объяснит, как и что, — он кивнул в сторону лужи.
Уполномоченный черкнул что-то в красной папочке и был таков. А Сергеев с Афанасьевым принялись изучать свой участок ответственности на кормовом фронте. Кормоцех представлял собой сквозное помещение с воротами, куда трактор с телегой мог въехать и выехать, не разворачиваясь. Транспортер подавал в телегу парящую кормовую массу, приготовлявшуюся в двух котлах, которые также служили местом для спанья двум Андрюшкам — механику и трактористу. Городским же присланным спать не полагалось, они обязаны были нести нелегкую вахту у дробилки — бешеного зубастого барабана, крошившего для котлов мороженую солому. Сергееву с Афанасьевым полагалось кормить дробилку ее жоревом и успевать выуживать из соломы посторонние предметы — в основном гайки и шплинты почивших в полях комбайнов. Иногда все же гайка попадала на барабан и он, теряя очередной зуб, но с большим азартом, лупил по ней изо всех своих пятнадцати тысяч оборотов. Опасная лапта эта привела к тому, что в пристройке, где стояла дробилка, не было уже ни одного целого окошка, а крыша во многих местах зияла пробоинами. Измельченная солома по рецептуре должна была в котлах соединяться с добавками: солью, витаминами, комбикормом... но увы — встречала там одну лишь соленую воду. Увеличить соломе пищевую ценность не удавалось потому, что все нужное было заблаговременно украдено коренными жителями Центральной усадьбы. Запаренную в кипятке солому грузили на тракторную телегу, взвешивали и везли на ближайшую ферму. Там бригадирша, морщась, подписывала Андрюшке накладную, но... несъедобный груз, по обоюдному согласию, ехал снова на весы. Дорогой часть воды из дырявой телеги вытекала, и вес получался меньше; тракторист ехал на следующую ферму.,. Когда масса в телеге начинала замерзать, ее вываливали в овраг.
Почему коровы в совхозе «Смычка», даже умирая, не хотели жрать пареную солому — отдельный вопрос. Откуда такая завышенная самооценка, если в Европе, по сообщениям ТАСС, коровы ели переработанные старые газеты и притом умудрялись давать много жирного молока? Вообще коровы доставляли много головной боли советской власти: плохо было у коров и с удоями, и с привесом. А без молока и говядины — известное дело — не то что социализма не построишь, просто ноги протянешь. Проблемой занимались лучшие ученые страны и, скажем прямо, безо всякого успеха. Простая, казалось бы,
