окончании института наши девочки получили свободное распределение, а мы с Гришей устроились весьма удачно в некое московское КБ. Мало того – мы с ним попали в одно и то же подразделение. Это могло бы даже послужить поводом для соперничества – все-таки два молодых специалиста на старте своей карьеры… Но у нас соперничества не вышло и выйти не могло. Где-то я слышал, что из десяти выпускников технических вузов лишь один в итоге становится приличным инженером. Из оставшихся бездарей трое делают административную карьеру, трое уходят искать себя в гуманитарной сфере, а трое пополняют число никчемностей в белых халатах, которых полно в каждой проектной организации и которые проявляют активность только при дележе отпусков и льготных путевок. Так вот: вы, наверное, уже догадались, что ни у меня, ни у Замойского инженерных талантов не обнаружилось – ни больших, ни каких-либо вообще. Также, на наше несчастье, мы были лишены подлости, хитрости и необходимого умения облизывать начальство. Поэтому очень скоро мы с Гришей оба поняли, что ни творческий, ни административный рост в КБ нам с ним не грозит. Но дальше пути наши разошлись, согласно вышеприведенной статистике. Я переключил работу мозга с левого полушария на правое и сделался прозаиком, а Гриша так и остался до конца своих дней служить рядовым в инженерной пехоте.
Многие годы мы, что называется, дружили семьями. Хотя, положа руку на сердце, семья – настоящая семья – была только у Замойских, потому что настоящая семья та, в которой есть дети. Увы, по части деторождения счет был два – ноль не в нашу с Тамарой пользу. Правда, в качественном отношении результатом своих производительных усилий Гриша был не вполне удовлетворен. Дело в том, что дети их – оба – были женского пола.
– Уж я старался, старался… – сокрушался он после рождения второй девочки, – и опять… Вот сколько не хватило! – он показал мне половинку своего мизинца.
Впрочем, даже при отсутствии того, что имел в виду Гриша, Лиза и Настя – так звали его дочерей – были резвы и шкодливы не хуже мальчиков. Ангельские их лобики нередко украшали шишки, а пухлые конечности – синяки и ссадины. Девчонки-погодки скандалили между собой по любому поводу, но самым частым поводом для ссоры был у них вечный спор – кому ехать на папиной шее. Гриша возил их на себе очень долго – до тех пор, пока из соображений приличия эту езду не запретила Мила. Но все равно почти каждые выходные папа с дочерьми отправлялись гулять. Эти прогулки, часто неблизкие, всегда носили познавательный характер. Замойский хотя и был никудышным инженером, но имел пристрастие к механизмам, поэтому своих девочек он водил то на выставку бронетанковой техники, то на авиашоу, то просто в Политехнический музей. И дочери против такой программы никогда не возражали – может быть, чувствуя свою вину перед папочкой в том, что родились немальчиками.
Надеюсь, мне простителен этот слишком пристальный интерес к тому, как растут чужие дети. Отнесем его на профессиональный писательский счет.
С годами у девочек стала формироваться индивидуальность. У Лизы существенно «выросла нога» – это, по словам Милы, гарантировало ей в будущем модельные пропорции; Настя же прибавляла везде понемножку, что вскорости обещало мужской интерес. Лиза, помимо вежливого интереса к бронетанковой технике, в остальном показывала нормальные девичьи наклонности и хорошо училась. Настя училась неровно, и наклонности ее Милу пугали. Очень рано родители стали находить у нее сигареты и разные другие «артефакты», говорящие о том, что за девочкой нужен глаз да глаз.
Но, как бы то ни было, мы с Тамарой любили их обеих. Когда мы приходили к Замойским в гости, девочки целовали нас в щеку. Потом Лиза уходила к себе «заниматься», а Настя толклась подле взрослых и встревала в наши разговоры, пока Мила ее не изгоняла. Гриша при этом украдкой вздыхал – мне кажется, несмотря на сложный характер, Настя была его любимицей, и в ее отношении он особенно сожалел, что недодал того, что показал мне тогда на кончике мизинца.
Это был период, когда мы с Замойскими встречались раза по три-четыре за год, то есть довольно часто. Вообще же, время было непростое – особенно в финансовом отношении и особенно для ИТР низшего звена. Поэтому мы с Тамарой по дороге к ним в гости старались по возможности прикупить все, что нужно для стола. И после, за столом этим, мы деликатно избегали разговоров о деньгах и о Гришиной работе. Со своей стороны Замойские старались в беседах с нами избегать детской темы. Если же Миле случалось все-таки неосторожно заболтаться о своих родительских переживаниях, то Гриша под столом наступал ей на ногу. Мы и Замойские втайне считали друг друга неудачниками. Может быть, это и сближало нас в те трудные годы.
А потом, когда дела в обществе пошли на поправку, мы почему-то стали встречаться реже. Даже развод наш с Тамарой мне удавалось скрывать от Замойских больше года. И узнали-то они про него не от меня, а случайно от общих знакомых. Помню Гришин телефонный звонок.
– Слышал я, дружище, что вы с Томой того?… – осторожно поинтересовался он.
– Да, брат, мы разбежались.
– М-да… – печально вздохнул он после паузы. – Ну и что ты теперь?
– Ничего. Пишу.
– М-да… Надо будет тебя почитать.
Бедный Замойский! Я уверен, что он не прочел ни одной моей книжки. Духовная личность его умерла много раньше, чем тело. Такова, наверное, плата за семейное счастье… Теперь вот разве, когда он тоже ушел из семьи, мне бы стоило в гроб ему положить свой томик. С дарственной надписью: «Другу Грише в дорогу»… Только нет у меня с собой томика, да и батюшка-поп заругался бы. Хотя кто его знает – московские попы на многое смотрят сквозь пальцы. Этот, к примеру, творит отпевание, догадываясь, мне кажется, что усопший не был крещен. И уж точно батюшка знает, что отсюда, из часовни при морге, мы повезем отпетого в самое что ни на есть неправославное заведение – в крематорий.
– Бедная Мила! – слышу я шепот у самого уха.
Все-таки она пришла. Тамара берет меня под руку, прижимается ко мне, и я чувствую, что она слегка дрожит.
– Ты одна?
– С Димой-маленьким. Он на улице.
– А Палыч?
– Ему-то что? Он его не знал.
– Ну да, ну да…
Отпевание завершено. Погасив кадило, священник дает инструкции – что делать нам, «близким», на кладбище при окончательном прощании с покойным. Мила сосредоточенно глядит на батюшку, но я понимаю, что она не слышит ни единого его слова. Ничего, с ней Тамара. И еще Лиза с Настей. Я было не узнал их – такими они стали взрослыми барышнями.
Несем Замойского в катафалк – я и еще трое мужчин, судя по всему, его сослуживцы. Тяжело.
Едем на кладбище. Тамара взяла Милу с дочерьми к себе в машину, а я, зная, что еще нужен буду при гробе, поместился в катафалке с Гришей и его сослуживцами. Московский бюджетный катафалк – это переоборудованный микроавтобус. Посредине его освобождена площадка для главного пассажира, а по бокам площадки устроены лавочки для сопровождающих. Мы сидим, придерживая коленками крышку гроба, которая от дорожной тряски все время съезжает на сторону. В катафалке пахнет бензином, сырой доской и перегаром. Гришины сослуживцы, конечно же, успели заранее «употребить» и поэтому всю дорогу травят байки на производственные темы. Смысл в том, чтобы в каждой истории вывести центральным персонажем Замойского. Я слушаю и узнаю о Грише много нового. Заодно вспоминаю коридоры КБ, урны, переполненные окурками, и таких же травильщиков, только двадцатилетней давности.
Нас подбрасывает на ухабах, и очередной рассказчик сбивается с мысли. Он растерянно смотрит на гроб с Замойским.
– Да, – говорит его товарищ, заполняя паузу, – все-таки рано Гриша ушел.
– Правда, – кивают остальные сослуживцы, – пожил бы еще.
Ухабы означают, что мы уже на подъезде к кладбищу. Протерев запотевшее окошко, я вижу широкую площадку, уставленную такими же, как наш, автобусами-катафалками. Очередь на тот свет. Приткнувшись на свободное место, наш водитель выключает мотор и отправляется разведывать обстановку. Что ж; коли так, можно выйти и нам – покурить и подышать свежим воздухом. Мы выбираемся из катафалка – все, кроме Замойского, он больше не курит.
Неподалеку я замечаю Гелендваген, приехавший раньше нас. Женщины, наверное, сидят внутри него,
