поездку?
Наживив на крючки каждый свою приманку, мы забрасываем их в воду, давая большим рыбам повод для размышлений. Теперь, кажется, нам можно и пообщаться. Похоже, мой спутник давно этого хотел…
Но о чем же мы с ним будем говорить? Обычно мужчины в лодке толкуют о политике или о женщинах. Проблема, однако, в том, что мой Дмитрий Павлович – идейный западник. Он держится таких либеральных взглядов и такой при этом доктринер, что если мы с ним заговорим о политике, то распугаем всю рыбу. О женщинах же нам беседовать тем более неудобно, потому что одной из них мы как-никак приходимся мужьями. Даром что я муж отставленный – Дмитрий Павлович, я знаю, ревнует меня к Тамаре, и знаю, что небеспричинно.
Выражаясь научно, он ко мне относится амбивалентно. С одной стороны, я чувствую, что нередко раздражаю Дмитрия Павловича, а с другой – это тоже заметно – чем-то его привлекаю.
Может быть, я просто непонятен ему как человек, и он хочет меня раскусить. Что ж, пусть попробует; только вряд ли это ему удастся, даже сидя со мной в одной лодке. Ему ли с его единственным работающим левозападным полушарием в мозгу понять художника.
Впрочем, вопреки моим ожиданиям, Дмитрий Павлович с разговором не спешит. Полчаса уже мы с ним сидим молча, свесив удочки по разные стороны лодки…
…Мой поплавок исчез. Заметил я это не сразу, хотя мне казалось, что я смотрел на него безотрывно. Может, он попросту утонул?… Нет! – поплавок опять выныривает и, мгновение подумав, вдруг резво бежит в сторону, косо накренясь и пуская по воде усы. Секунды три я завороженно наблюдаю за его эволюциями… «Подсекай!» – будто въяве слышится мне голос из далекого детства. Вспомнить бы еще, как это делается… Я судорожно дергаю удилищем в противоход поплавку, и – о чудо! – внезапно огруженное, оно напружинивается, отдавая мне в руку живой судорожной вибрацией. Рыбка сопротивляется, покуда остается в своей стихии, и рывки ее порождают во мне преувеличенные надежды. Но, выдернутая из воды, она оказывается много меньше, чем я ожидал. Когда я ловлю ее свободной левой рукой, то она вся, за исключением головы и хвоста, помещается в моем кулаке.
Мудрые до бессмысленности круглые глаза и расплывшаяся по губе капелька бледной рыбьей крови. Вот ты какая, моя первая рыбка… Я бы выпустил тебя обратно в речку, но тут сидит еще один рыболов, с которым у меня предполагается счет. Так что поплавай пока в ведре.
Дмитрий Павлович, кстати, в похвалах довольно сдержан.
– Маловата рыбешка, – замечает он, косясь на ведро. – Что хоть за порода?
– А мне почем знать, – пожимаю я плечами.
В течение следующего часа мне удается поймать еще три рыбки той же неизвестной породы, а Дмитрию Павловичу – ни одной. Разуверившись в своих патентованных гусеницах, он выпросил у меня червяка, но это ему не помогло. Мы менялись с ним местами, удочками – все бесполезно: рыбки по-прежнему его игнорируют. Последние четверть часа в лодке у нас царит напряженное молчание – Дмитрий Павлович таит распирающую его злость, я – ликование. Наконец, не выдержав, он разражается бранью. Громовой безадресный мат его несется над речной гладью, эхом отражаясь от обоих берегов.
– Не ори, рыбу распугаешь, – пытаюсь урезонить я Дмитрия Павловича, но его уже не остановить.
– Кой черт распугаешь – она меня все равно боится! Я уж и так садился, и этак, и на червяка плевал по твоему совету! Нет, тут должно быть рациональное объяснение…
– Оно не всегда находится, – кротко замечаю я, но Дмитрий Павлович не слушает.
– Вот бы… – говорит он, с ненавистью вглядываясь в темные речные глубины, – вот бы шарахнуть ее динамитом!
Я укоризненно качаю головой:
– Вот все вы такие, рационалисты. Если что-то не поддается вашему объяснению, вы норовите динамитом.
Это мое замечание может послужить прологом к дискуссии, и неизвестно, до каких обобщений в ходе нее мы доберемся. Дмитрий Павлович явно хочет мне что-то возразить… но не успевает. Дискуссия прервана, не начавшись, потому что Фил на стоянке поднимает вдруг бешеный лай. Оглянувшись на берег, мы видим причину шума: перед спуском к реке, тем самым, единственным, по которому съехали сюда и мы, толпится коровье стадо. Ах, чтоб их! Но этого следовало ожидать…
С криком: «Спасай стоянку!» – мы с Дмитрием Павловичем, не раздумывая, гребем к берегу, хотя подумать бы стоило. Например, если компанию буренок опекает бык, то лучше бы нам плыть от берега прочь. К счастью, быка не видно; зато на краю обрыва выросла мужская фигура с кнутом. Одетый в пиджак и кирзовые сапоги, пастух смотрится как на плакате; картину портит лишь бейсболка на его голове вместо кепки. Оценив обстановку, он величественно взмахивает кнутом, и воздух разрывает оглушительный, как выстрел, хлопок. Вздрогнув все разом, коровы приходят в движение и с мычанием поспешают на берег. Толкаясь и скользя растопыренными копытами, они скатываются по спуску, но… снова тормозят, словно чего-то испугавшись. Что же их так смущает? Уж конечно, не Фил – таких героев они и у себя в деревне нагляделись. Но вот Гелендваген – его они явно робеют. Обходя его по пути к воде, коровы косятся на лакированные бока, взволнованно мотают головами и взмахивают длинными ресницами.
Коров, на наше счастье, немного, да и Фил все-таки не подпускает их близко к стоянке. Он в одностороннем порядке определил какую-то невидимую демаркационную линию между нами и пришельцами и теперь вдоль нее патрулирует. Тем не менее, пока коровы здесь, рыбачить мы не решаемся. В ожидании, пока стадо уйдет, нам с Дмитрием Павловичем ничего не остается, кроме как выпить еще по сто пятьдесят, что мы и делаем. Однако процедура эта не проходит незамеченной: пастух, до сих пор выражавший к нам полное безразличие, вдруг, оставив своих подопечных, направляется в нашу сторону. На лице его играет приятная, хотя и неполнозубая улыбка.
– Здорово, мужики! – приветствует нас пастух еще издали. Филу он при этом на всякий случай показывает кнут.
– Здорово, мужик, – откликаемся мы. – Выпить хочешь?
– Так ить… не откажусь, – цветет он пуще.
Кто бы сомневался.
Прошел еще час, а может быть, больше, пока коровы наконец утолили свою жажду. Не обращая уже внимания на Гелендваген, соловые от выпитой воды буренки одна за другой потянулись по спуску вверх. Руководитель их после водки тоже заметно отяжелел, однако пастырский долг повелевает ему следовать за стадом.
– Ну, бывайте здоровы… – с печальным выражением лица он прощается то ли с нами, то ли с недопитой бутылкой.
– И, тебе не кашлять… – откликаемся мы облегченно.
И уже отойдя не некоторое расстояние, пастух, обернувшись к нам, что-то говорит, тыча кнутовищем в небо.
– Что? – переспрашиваем мы.
– Дожжик будя, вот что!
Мы смотрим на небо, но, кроме нескольких легких облачков, на нем ничего не видно.
– Клюкнул малость, вот ему и мерещится, – резюмирует Дмитрий Павлович.
После ухода коров остаток дня у нас проходит без серьезных происшествий, если за таковое не считать то, что Дмитрий Павлович ловит свою первую и единственную рыбешку. По наступлении сумерек мы возвращаемся на берег, выпиваем по сто пятьдесят и ужинаем. Поужинав, долго молча сидим, глядя в костер. Искры взлетают и больше не возвращаются на землю, а повисают на небосклоне в виде звезд и звездочек. А когда родильная сила дров истощается и им приходит время умереть в красивой агонии, рассыпавшись на множество седых угольков, – к этому времени небо уже густо заселено. Будто в насмешку над пьяным пророчеством пастуха, небо усеяно множеством крошечных, но отчетливых, почти немигающих светил.
– Даже не помню, когда видел их в последний раз, – размягченно произносит Дмитрий Павлович. – Наверное, еще в пионерском лагере.
Наши лица и животы обращены к ночному небу. Покуривая, мы лежим в траве, и дым наших сигарет стелется над нами, загущивая Млечный Путь.
– Все дела да дела, – вздыхает опять Дмитрий Павлович, – а на звезды взглянуть и некогда. Только и
