— Хорошо, Ибрагим, ты свободен. Я запомню твою верную службу и отблагодарю за нее, не сомневайся.
— Мой отец служил вам честно. Еще с вашим отцом он участвовал в боях с иноземцами. Да воздаст Аллах истинным правоверным за их муки! Да покарает он неверных огнем и мечом!
— Иди, Ибрагим, иди! Я знаю, что ты надежный человек. Иди и следи за всеми, кто здесь ходит.
Ибрагим, пятясь, выскользнул из помещения и, не заметив меня, выскочил во двор.
— Мы встречаемся с тобой, барон, не впервые в этом благословенном приюте покоя и неги, — неожиданно перешел на немецкий рослый янычар.
— Да, слуга Великого. Но русские пушки достают уже и досюда.
— Они обстреливают весь город... Отдыхай, барон! На этом ковре ты можешь отведать настоящие восточные сладости. Все для твоей милости.
— Я не могу даже помышлять о еде, пока не выполню свой долг, — хмуро проворчал переодетый барон.
— В чем же он состоит? — спросил толстый турок.
— Я должен выполнить свое предназначение, но для этого необходимо нарушить естественный ход вещей...
— Как, барон?
— Ты ведь, Селим-паша, занимаешь высокое положение в турецкой армии?
— Еще бы, — хвастливо промолвил толстяк. — Я двухбунчужный паша! Меня ценит сам сиятельный сераскир Измаильский!..
— А как ты думаешь, брат, что скажет твой сераскир, если ему вдруг станет известно, что к безвременной кончине самого турецкого султана Абдул Хамида приложил руку некий Селим-паша?
— Как это может случиться? — беспечно спросил толстяк.
— Пути нашего великого господина неисповедимы. Всем хорошо известно, что султан, потрясенный падением Очакова и другими поражениями, уже подумывал о подписании мира с неверными. Так?
— Да...
— Но вместе с его смертью надежды на прекращение войны рухнули. А вот вступивший на престол двадцатидевятилетний Селим Третий не пожелал начинать свое правление с позорного мира. И поэтому война вспыхнула с новой силой... А кто подливал масло в огонь?
— Мы...
— Опять правильно! А кто убил старого султана? Каким ядом, кстати, воспользовался убийца?
— Моим фамильным ядом...
— Ну а если подробности об убийстве станут известны вашему трехбунчужному сераскиру?
— Нет, нет! Ты не сделаешь этого!.. Хотя бы ради нашей давней дружбы!
— Конечно, не сделаю, если ты ради нашей давней дружбы уничтожишь еще и сераскира Измаильского,
— Что?!
— Да, брат! Это необходимо! Знай же, трехбунчужный собирается сдать Измаил русским без боя, а этого не желает наш великий господин...
— Яне пойду на это!..
— Горячишься, брат... Подумай как следует.
— Нет, нет и нет!
— Зря... Ну что же, найдутся другие дети сатаны, которые сделают это...
Я успел заметить, как в пиалу с чаем, стоявшую перед толстяком, упал какой-то черный шарик, ловко подброшенный туда бароном. Он растворился в жидкости моментально, не изменив обычного цвета и вкуса ароматного напитка.
— Допивай свой чай и расходимся, — сказал барон, пристально глядя в глаза янычару.
Тот каким-то подневольным движением схватил пиалу и отпил из нее. Тут же глаза его закатились, а все тело затряслось в судорогах. Это продолжалось не более минуты, после чего все кончилось, и Селим- паша взглянул помутневшими глазами на барона.
— Чего изволишь, повелитель? — спросил он.
— Я — сатана! — сказал барон. — Я твой великий господин. Я приказываю тебе, ничтожный, пойди в дом сераскира и убей его ударом кинжала в грудь!
— Я понимаю тебя, мой великий хозяин!
— Ты убьешь его вот этим кинжалом!
Барон вложил в руку двухбунчужного стилет. На его рукоятке я увидел знакомый символ — змея, опоясывающая солнце.
— Я убью его! — яростно прорычал толстяк и, сжимая рукоятку стилета, выскочил в сад.
— Не сомневаюсь в этом! — ухмыльнулся барон и безмятежно разлегся на коврах.
Я вышел вслед за одурманенным Селим-пашой на свежий воздух. Теперь я знал, что мне делать...
Этот сон был еще ярче, чем предыдущие. Он выглядел настолько реальным, что возникал вопрос: а где же все-таки настоящая действительность — там или здесь, в моей двухкомнатной квартире? Я видел вновь перед собой шахматную доску. Рядом был еще кто-то.
Он стоял ко мне спиной, и я никак не мог осознать, имеет ли он определенную материальную форму или просто является сгустком тьмы. Это был мой враг. Он начал оборачиваться, и тут я проснулся в холодном поту. Часы показывали без четверти восемь. Аля спала, натянув простыню на голову и съежившись под одеялом. Она пошевелилась и проснулась...
Мы сидели и завтракали. Я без всякого аппетита жевал бутерброд с колбасой. По утрам я почти ничего не ем.
— Сегодня что-то случится, — каким-то неживым голосом произнесла Аля.
— Что случится?
— Что-то страшное.
— «Случилось страшное», как поется в телерекламе.
— Я чувствую, сегодня будет какая-то развязка клубку, который нас опутал.
— Если верить убийце, отправившему на тот свет-беднягу монаха, сегодня мой последний день. И нужно уже заботиться о поминках.
— Ты все еще никак не можешь поверить в то, что я тебе говорю.
— Во что-то могу поверить. То, что я видел в лаборатории, приходится воспринять как данность, но доверять всей чуши, которую вы с Димой мне наговорили... Нет, это слишком.
— Витя, сегодня правда твой последний день. И мой — тоже. И сейчас идут последние часы, когда мы еще можем как-то повлиять на обстановку. Дальше мы будем просто раздавлены.
— Ты такие вещи говоришь... Это тебе не карточные масти угадывать, тут замах шире нужен.
— Я говорю то, в чем уверена. — Аля со стуком поставила чашку с чаем на стол. Чашка треснула, и по скатерти начало расплываться коричневое пятно.
— Что ты от меня хочешь?
— Не знаю. Это можешь знать только ты. Я уверена, ты единственный, кто способен еще повернуть ситуацию.
— Может быть, ты и права, — вздохнул я. — Но я просто не знаю, что могу сделать. Понимаешь, не знаю,
— У тебя осталось еще немного времени, чтобы узнать это, дорогой.
— Тебя подвезти до работы?
— Не надо.
— Будешь ухолить, закрой дверь на два оборота, Ключ — на трюмо. До вечера.
— До вечера еще неизвестно, что произойдет...
Погода сошла с ума. Ветер крепчал, пригибая деревья, стуча сучьями по металлической крыше