своих самых близких предков – отца с матерью и хана Осеня. Здесь, на склонах холмов, спускающихся к берегу реки, возделывались обширные старые бахчи. Травы, которые росли здесь, не имели себе равных от Дона до Днепра. И здесь жила его Яська.
С радостным кличем «Айва! Айва!» всадники взлетели на высокий холм, что заслонял аил от холодных северных ветров, и приветствовали жителей, толпившихся внизу, громким звоном сабель – стучали саблей о саблю и саблей о щит. Потом вслед за Окотом они бросили коней по узенькой тропинке к подножию холма. Кони скакали так быстро, что не было видно их ног. Всадники Окота стаей хищных птиц слетели на майдан. И здесь половецкие кони встали как вкопанные – кончился их долгий путь, кони узнали свою землю.
Из-за холма обходной дорогой подошла орда и остановилась у крайних землянок и шатров. Следом коричнево-рыжей массой шли лошади, а за ними тысяча отборных овец. И в конце шли пешие из орды. Эти люди совсем не были напуганы или печальны. Они с интересом рассматривали окружающие их пологие холмы, аил Окота Бунчука, их нового хана, зеленые бахчи, реку. Люди трогали руками новую свою землю, ножами взрезали дерн и радовались тому, что он здесь толстый. И травы, росшие здесь густо, нравились им. А в реке люди увидели много серебристой рыбы.
С тихой тревогой встречали Окота жители аила. Женщины и старики уже издалека напряженно всматривались в лица всадников – кто вернулся. И даже если узнавали родное лицо, то не выказывали шумной радости, потому что стеснялись горя других, своих соседей, к кому не вернулся сын или брат. Что-то очень мало было доблестных воинов под бунчуком хана Окота!
Женщины, сбежавшиеся на майдан, плотной толпой обступили хана. А тот не сходил с коня. Женщины трогали руками седло Окота, касались лбами носков его сапог, тихонько причитали и, поднимая к хану черные глаза, полные слез, спрашивали его о своих близких. И все больше становилось этих глаз, таких одинаковых в одинаковом горе. Все множился плач и множились вопросы.
Окот Бунчук поднял над головой щит.
– Тише, женщины! Я скажу…
Шум постепенно стих, и половчанки расступились, оставив хана в середине свободного круга. Но прежде чем Окот успел что-нибудь сказать, в круг вышла маленькая старушка в черных одеждах и с большими блестящими рогами у висков. Рога эти были составлены из полуколец серебра и нашиты на войлок. И если кто-нибудь смотрел старушке в лицо, то ее украшения представлялись ему опрокинутым полумесяцем – как будто полумесяц зацепился за основание седой тонкой косицы и не поднялся в небеса, остался под крутой горой – высокой меховой шапкой, покрывающей голову старушки. Такой наряд могла себе позволить не всякая женщина, только у самых богатых набиралось для него достаточно серебра. Те же, что победнее, цепляли к своим вискам простые рога из войлока. И делали это в особо торжественных случаях.
Старая половчанка сказала Окоту:
– Ты внук мой или правнук, или вовсе не мой… Не знаю. Мне уже трудно сосчитать свой выводок. Мало ли я родила ханов! И мало ли слуг родила я! С родимыми пятнами и без пятен – счастливых и несчастных, людей, ставших птицами, и людей, ставших собаками. Мало ли!..
Хан Окот слушал прищурившись, черные морщинки обозначились у его глаз.
Люди, стоявшие на краю майдана, спросили:
– О чем она говорит?
Тогда старуха заговорила громче:
– Плохо помню тебя и совсем не вижу. Но угадываю: ты не птица, ты и не собака, сын Алыпа. Ты хитрый лис и управляешь лисами. И хорошо знаешь их повадки… Когда ты был маленьким, вспомни – не вешал ли ты лисят? Знаешь ли ты, сын Алыпа, что когда петля затягивается на шее лисенка, мордочка его делается похожей на человеческое лицо?
– Знаю. Но зачем тебе это? – ответил Окот и оглянулся на своих всадников.
Старуха, хоть и слепая, уловила движение хана.
– Так оглядываются те, кто оставляет позади себя повешенных. Не вешаешь ли ты теперь людей, сын Алыпа? Не стоят ли они у тебя за спиной, безмолвные, с выпученными глазами?
– Несешь вздор, старая!
– У тебя должна быть родинка на правой лопатке…
– Да, есть! – Морщинки у глаз Окота разгладились. – Это к долгой светлой жизни на виду у всех и в речах у всех. Лопатка – это холм. Я буду править не лисами, а целым народом!
Здесь старуха обратила к Окоту выбеленные бельмами глаза.
– Но ты показал свою родинку Ярусабу…
Губы хана строго сжались, сильные пальцы хрустнули на рукояти плети. Окот сказал:
– Пусть лучше рус Ярусаб увидит цвет моей спины, чем привалит мое тело горкой камней, а голову отвезет в Киев. Мы не последний раз сошлись в степи. И тот, кто сегодня наверху, завтра может лечь в грязь. А ты, мать, вместо того чтобы винить меня, научила бы лучше наших женщин рожать истинных всадников, а не трусливых слуг.
Старуха покачала головой, серебряный полумесяц сверкнул в солнечных лучах.
– Ты лис! Ты изворачиваешься из моих речей, как из петли. Жаль, что не могу увидеть мордочку лиса. Но послушайся меня, не води детей на Русь. Не то ты плохо кончишь, лис, и удавят тебя…
Здесь Окот Бунчук сделал своим всадникам знак, и те, спешившись, взяли старуху под руки и увели с майдана. Хоть и были разгневаны ее словами, но не показали этого. И во всей огромной степи не нашлось бы комана, который не уважал бы старость.
Хан привстал в стременах и заговорил легко, будто и не было только что досадной перебранки со старухой.
– Люди! Я привел вам новых мужчин. – Окот указал на ожидавшую в стороне орду. – Не оплакивайте прежних. Им уже хорошо. Они уже думают о том, как сделать вас счастливыми, как дать вам еду, тепло и новое потомство. Всё, что имеют сами!.. Вы спрашиваете о них, женщины, а они шлют вам подарки из моих рук. Им самим уже ничего не нужно. Они стали красивыми и сильными, спят на облаках и пишу принимают из рук своих славных предков. Их участь достойна радости, а не слез. Их будущее – вечность! Солнце, что светит в небе, им – незатухающий очаг. Мы видели однажды ночью, как веселились наши братья на небесах. У них были довольные сытые лица, их смех не стихал. А пальцы были так унизаны тяжелыми перстнями, что братья не могли высоко поднять рук. Поэтому чаши к их устам подносили прекрасные богини.
Всадники согласно закивали:
– Да, да! Видели. Мы позавидовали им и с тех пор совсем не боимся смерти.
Многие, потерявшие своих близких, не стали дальше слушать Окота. Они ушли, чтобы спрятать от других свое горе, чтобы пережить его в сумраке своих шатров. Слова о заоблачном веселье не тронули их.
Окот Бунчук продолжал:
– Нам же еще жить долго. И впереди зима, и голод, и болезни. Нам предстоит растить детей и мстить врагам за обиды, и много-много трудиться, чтобы потом предаться вечной счастливой жизни на небесах возле своих близких… Не будем же тратить время попусту и займемся приятным делом. – Хан снова указал на орду. – Поделим между собой этих мужчин и женщин, поделим этих коней и овец. И вы, может, сами увидите, что напрасно лили слезы, что сегодняшний день лучше вчерашнего… У той молодки, я помню, был худой муж. – Окот обернулся к своим всадникам. – Мы дадим ей толстого.
И засмеялись его всадники, и сказали:
– Вместо маленького плешивого дадим великана…
– Чтоб волосья гребнем не расчесать!
– Была бы резвая лиса! А уж сурок для нее найдется.
Так еще долго смеялись бы половцы, если бы не увидели Яську. Наверное, ждали, очень хотели увидеть ее, даже сквозь шум толпы сумели расслышать, как скрипнула дверь ханского жилища, иссушенная солнцем, покосившаяся дверь. И обернулись на звук.
Берест с Эйриком, стоя среди овец, оказались совсем близко от большой полуземлянки с саманными стенами, из которой появилась Яська, женщина Окота. Поэтому они хорошо рассмотрели ее. И хотя от половцев уже много слышали о ее красоте и прежде пытались представить ее, теперь поняли, как заблуждались они. Мог ли сравниться с Яськой тот бледный образ, что они рисовали! Он тут же стерся из
