Еще там была виса:
Игрец согласно кивал головой.
Они сидели на пригорке, как будто пасли коней. Но не было вокруг ни живой души, только неторопливые волны прокатывались по высоким травам.
Пальцы у Береста сами по себе шевелились под тугими узлами тряпиц. Игрец не думал о пальцах, они уже переставали болеть. Или произнесенные слова тревожили его больше, чем боль в поврежденных руках. Пальцы играли на дудке, пальцы ходили по струнам…
Опять накрапывал дождь. И было темнее, чем прежде. Ветер шумел громче. А до утра было еще далеко.
В коротком затишье услышали топот копыт. Осторожный топот, крадущаяся поступь. Замерли. Всматривались в темноту. И разглядели – шел табунчик полудиких коней. Осторожный, чуткий вожак впереди. Ступит несколько шагов и замрет, поводит по ветру широко раскрытыми ноздрями, потом еще сделает несколько шагов. Чуял вожак присутствие человека. В последний раз остановился и стоял долго. Будто табунчика здесь не было вовсе. Вот послышался плач кобылицы. Негодующе фыркнул вожак, и наступила тишина. Но вскоре кобылица опять заплакала, теперь уже плачем человеческого младенца. И было в этом плаче столько тоски, что у игреца сжалось сердце.
Когда лошади ушли, Берест вновь заговорил о половцах и о половецких хитростях. Рассказывал, что подкрадываются они к спящим, спрятавшись под брюхом коня. Посмотришь со стороны – табун табуном. А половцы выберут время и накинут на шею аркан. Или еще такое бывало: подгоняли половцы к ладейной стоянке табунок лошадей, а купцы, думая, что лошади одичавшие, ничьи, да обрадовавшись легкой добыче, кидались их ловить. И не замечали в радости, как сами становились добычей. Ладьи их, разграбив, сжигали половцы, а самих купцов уводили в плен.
К утру потеплело, ветер стих. Небо очистилось от туч. А свет уходящей луны поблек. От реки отдельными клочьями наползал низовой туман. С пригорка, на котором сидели Эйрик и Берест, было хорошо видно, как туман постепенно покрывал равнину, как он приостановился у опушки леса-островка и подтягивался к дальнему лесу.
Эйрик сказал:
И после этого Эйрик поделился с игрецом своей обидой.
Ингунн, дочь Гудбранда, не была такой уж красавицей, чтобы Эйрик от нее потерял голову. Поглядывали на него девушки и получше, и не такие стыдливые, как она. И будь он с девушками посмелее – многое позволили бы ему, и не дали бы на морозе замерзнуть его рукам, пустили бы под юбку, и не побоялись бы отойти с ним туда, где потемнее. Но однажды во время сильного солнцепека, когда многие, желая охладиться, оставили работу и кинулись в море, Эйрик по случайности оказался рядом с Ингунн. И, как обычно, обратил на нее мало внимания. Зато когда он нырнул и открыл под водой глаза, то увидел, какая она! И сердце у Эйрика заколотилось чаще. Тогда Эйрик, чтобы не выдать себя и своего внезапного смущения, под водою же отплыл подальше от Ингунн. Но с тех пор на суше он старался быть поближе к ней.
Конечно, Бирка теперь совсем не та, что была раньше, поуменьшилась ее слава. Но Гудбранд в этой Бирке очень большой человек, один из самых богатых купцов, к тому же – старейшина на тинге. И если Гудбранд скажет слово, то уже никто не скажет ему поперек, если Гудбранд подарит на свадьбу бочонок вина, то никто не осмелится после него подарить вина лучшего. А если же Гудбранду не понравится кто-то, то лучше уж тому человеку поскорее уехать из Бирки.
И вот однажды Гудбранд озлобился на Эйрика. Это произошло, когда Гудбранд заметил, что Эйрик с Ингунн частенько бывают вместе. Но недолго злился старейшина. Сначала он перестал различать Эйрика среди других юношей, потом будто бы начал спрашивать у людей, кто у Эйрика отец, а когда узнал, то очень посмеялся и во всеуслышание произнес: «Если Олав – отец, значит, сын – безотцовщина». И потом еще: «У бродяги-отца сын – нищий; что же из этого получится дальше?» Ингунн слушала все эти насмешки от отца, но от Эйрика не отступалась, хотя была тиха и стыдлива. Какая-нибудь другая – из тех, нестыдливых, давно бы уже обходила Эйрика стороной, лишь бы не попасть в нелюбовь к отцу. Да такому, как Гудбранд! Ингунн оказалась упрямой. Эйрик был терпелив. Но у них ничего не получалось. Все, кто уважал или боялся Гудбранда, были настроены против них, хотя, может быть, втайне и осуждали гнев Гудбранда. Как бы то ни было, Ингунн и Эйрик не могли показаться вместе ни в церкви, ни на языческом святилище, ни на праздничном гулянии у друзей – об их встречах тут же становилось известно старейшине. И тогда они спрятались в холодной расщелине среди скал, и там Ингунн стала женщиной.
Тем временем родственник Ингунн, брат матери – Рагнар, собрался со своими людьми и некоторыми домочадцами в поход через Восточный путь к Миклагарду. Здесь к месту сказать, что даже среди своих людей в Бирке Рагнар пользовался не слишком доброй славой. С молодости драчун и забияка, сильный телом, с большими твердыми кулачищами, он никак не хотел остепениться и успел насолить многим. Так, что почти на каждом тинге старейшине Гудбранду приходилось разбирать жалобы на Рагнара Крепыша. И Гудбранд недолюбливал его. Тем более, что Гудбранд был ревностным христианином, а Рагнар – отпетым язычником. Если Рагнару где-то представлялся случай поколотить христиан, то он колотил их и уж совсем открыто ненавидел христианских миссионеров. Обо всем этом Гудбранд, конечно, знал и с Рагнаром Крепышом общался редко, хотя жили они почти двор в двор.
Вот так и получилось, что Эйрику больше не к кому было обратиться за помощью, только к Рагнару, по совету Ингунн – потому что между Рагнаром и ее отцом уже много раз пробежала бешеная собака. Вышло, как и ожидали: Рагнар не побоялся помочь Эйрику и обещал взять его с собой, чтобы через два-три года вернуть в Бирку богачом.
Эйрик сказал:
