недостаточны: не было у режиссера «ни диккенсовского благодушия, ни глубины Гоголя (трагической), ни человеколюбия чеховского…». И в очерке «П. М. Ярцев» Зайцев развивал сходные мысли о противостоянии «бытописательного реализма» и нового, еще не оформившегося духовного театра (6, 76).
Впервые Зайцев увидел игру Чехова в годы революции: в 1921 г. на сцене 1-й студии МХАТ Чехов играл Эрика XIV в одноименной пьесе Стриндберга. Разговор о Чехове Зайцев начинает со своих воспоминаний об этом спектакле, отмечает успех актера как достойного воспитанника школы Станиславского в «Ревизоре» и «Гамлете».
В конце 1930 г. Чехов переехал в Париж, где дал несколько концертов, а затем с актерами своей труппы в течение двух сезонов играл в ряде спектаклей. 8 ноября 1930 г. состоялся литературный вечер Московского землячества в честь артиста МХТ М. А. Чехова, которого представил парижской публике Б. К. Зайцев. Чехов прочел несколько отрывков из «Гамлета», исполнил с артистами своей студии три юморески. Зайцев делится своими впечатлениями и от этого вечера, и от только что увиденных им спектаклей труппы Михаила Чехова (очерк опубликован через три недели после премьеры пьесы «Дворец пробуждается», состоявшейся 9 ноября). Центральная часть «Искусства актера» — о природе дарования Чехова. Зайцев считает его блестящим комедийным актером. Но сам Чехов пытался воплотить на сцене идею высокого театрального искусства, которое воспитывало бы, возвышало и просветляло людей. Эту свою мечту об особом, нравственно-художественном театре Чехову удалось осуществить в дальнейшем, во время работы в Англии и Америке.
Казалось бы, чеховская концепция театра должна была найти отклик у Зайцева, писателя утонченного и возвышенного. Однако Зайцев, как художник и как критик, вынужден констатировать: первые попытки Чехова реализовать свои идеи (в пьесах «Гамлет» и «Дворец пробуждается») неудачны. Зато отнюдь не самый «возвышенный» жанр, комедия, живет, блистает, дает настоящую радость художества. Зайцев имеет в виду пьесу Бергера «Потоп» — именно здесь игра Чехова (в роли Фрезера) трогает и волнует зрителя, именно здесь находит воплощение подлинное искусство. Зайцев объясняет это так: «… чеховский Фрезер наш брат, такой же малый и греховный человек, как все мы, так же за жизнью рвущийся, завидующий, страдающий, способный на гадость и на добрый порыв…» Сравнивая Чехова со Станиславским, Зайцев даже склонен считать, что Чехов пошел дальше своего великого учителя, по крайней мере в жанре комедии: он «светлее и добрее», «живее, непосредственнее, глубже Станиславского в комедии», в нем нет «холодка найденных приемов».
Зайцев, однако же, отдает должное смелости, поиску актера, который пускается в «эксперименты фантастические» и предпочитает поражения в неиспробованном — верному успеху в «прежнем». Понятия «жизнь», «живое» были особенно значимы для Зайцева, противопоставлявшего их всякого рода мертвящим схемам, искусственным «приемам» и сухой расчетливости. И очерк о Чехове он завершает похвалой органическому, не чисто «умственному», творчеству: «…всегда пожелает зритель живого, теплого, зачерпнутого из самой жизни».
«Дневник писателя» включает в себя 23 части. В парижской газете «Возрождение» записи «Дневника…» публиковались под номерами, очевидно данными редакцией, однако в процессе публикации неоднократно происходили сбои в порядке следования номеров. Так, вслед за рецензией «„Памяти твоей“ Георгия Пескова», опубликованной 16 марта 1930 г. под номером 10, следующей по времени стала заметка под номером 13 «Флобер в России» (11 мая), далее, 15 июня напечатана запись «Счастье» под номером 12. Под одним и тем же номером (15) опубликованы записи «Виноградарь Жиронды» и «Новые книги Муратова». Записи под номером 19 не существует (вслед за 18-й идет 20-я), наконец, под одним номером (23) напечатаны завершающие «Дневник…» части «Старый барин» и «Иисус Неизвестный». В настоящем издании части «Дневника…» публикуются без номеров, в хронологической последовательности.
В комментариях приводятся сведения об источнике публикации.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современной нормой. Допущенные в ряде случаев отступления от этого принципа диктовались стремлением сохранить индивидуальные особенности авторской манеры. Своеобразная, порой отступающая от норм современной ему русской грамматики пунктуация Зайцева сохраняется в тех случаях, когда она оправдана стилистически и интонационно.
Авторство примечаний Б. К. Зайцева оговаривается, все остальные подстрочные примечания принадлежат публикатору.
В угловых скобках заключены конъектуры публикатора. Исправлены явные опечатки. Слова, которые Зайцев выделял полужирным, курсивным начертанием или разрядкой, в данном издании даются курсивом.
В работе над книгой были использованы библиографические издания: Борис Константинович Зайцев: Библиография / Сост. Р. Герра; Ред. Т. А. Осоргина. Париж, 1982; Б. К. Зайцев: Биобиблиографический указатель / Сост. В. А. Дьяченко. Калуга, 2001; Яркова А.В. Б. К. Зайцев: Семинарий. СПб., 2002.
Публикатор выражает глубокую благодарность Евгении Кузьминичне Дейч за помощь в работе.
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
БЕССТЫДНИЦА В АФОНЕ{1}
Мариза Шуази{2}, французская «писательница», с целью наблюдений поступила в дом терпимости. Пробыла в нем сколько-то и выпустила книжку «Месяц у девиц»{3}. Что она там делала, я не знаю. Книжки не читал и даже не уверен, жила ли она действительно в таком учреждении. Теперь ей пришла мысль: нельзя ли также побывать «у мужчин»? Она прознала, что вот есть одно странное место — Афон, полуостров, населенный монахами, куда не пускают женщин. Нельзя ли туда забраться и выудить «острый» репортаж? В только что прочитанном мною томике «Un mois chez les hommes»[36] она описывает свое путешествие, якобы совершенное по Афону.
Она попала туда, переодевшись мужчиной, с подложным паспортом, купленным за 10 000 драхм на имя слуги одного итальянца, при котором она и находилась. Шуази со своим спутником будто бы высадились в Кавале, там сейчас же отправились в публичный дом, где одна из девиц указала им крестьянина, который взялся доставить их на Афон и быть там проводником. «Писательница» описывает, как она сделала себе операцию (вырезание грудей), какие приняла непристойные меры, чтобы сделать свое тело мужским, как, наконец, ее зашили в матрас, который вез с собой тот итальянец; как она лежала в этом матрасе во время переезда на моторе из Кавалы в Ватопед, с кислородной маской на лице, как ее выгрузили в Ватопеде и оттуда она попала в Карею, начала свое «Афонское путешествие».
Чувствуя, что ей не поверят, она приложила к книжке две фотографии: «Мариза Шуази, переодетая молодым слугой, на улице Карей» и она же — перед Ватопедом. Фотографии эти — грубая подделка, сейчас же бросающаяся в глаза: снято, конечно, не с натуры, а с рисунка. Приложена также бесстыдная открытка писателю Ж. Дельтею с почтовым штемпелем Св. Горы — очевидно, написанная заранее и кем-то, бывшим на Афоне, в Карее, брошенная[37].
Судя по всему, Шуази «современная» женщина. И не захолустная, а ультрапарижская. Рекламно подчеркивает она свою близость с Дельтеем{4}. Знает, кто такой Кокто{5} (и даже Маритэн!). Вероятно, заседает на Монпарнасе — в «Доме» или «Ля Куполь»{6}. Не удивлюсь, если в один прекрасный день она обратится, на манер Кокто, в католицизм, но пока что ее философия такова, что в жизни есть две вещи: «церковь и публичный дом». Насчет церкви — для снобизма: среди молодых парижских извращенцев это сейчас довольно модно. О публичных домах осведомлена она прекрасно, и вся книжка, где упоминается, однако, и Бергсон, и Эйнштейн, и Спиноза, пропитана ароматом этих мест.
