прославился многотерпением и изнурительными постами, за что заслужил прозвище Постника. Все пленники, включая Евстратия Постника были проданы в Херсонес Таврический, или как говорили мои спутники, в Корсунь, одному весьма богатому иудею по имени Схария. Я тотчас спросил Ярослава, который рассказывал эту историю, просто Схария или Абба-Схария-бен-Абраам-Ярхи. Не знаю, почему, но мне вдруг представился тот самый Схария, который привез в свое время Генриху чудовищную коллекцию мертвых голов и мерзостный пояс Астарты.
— Сионским мужам, — отвечал Ярослав, — свойственны длинные имена. Может быть, его звали так, как говоришь ты, я не помню. Помню только, что Схария. Премного богатый жидовин и весьма крепкий в ненависти ко христианам православным. Много денег заплатил он за пленников, а за праведного Евстратия Постника собака Боняк запросил столько, сколько стоили десять рабов. И Схария не моргнув глазом заплатил. Видать, крепко ему хотелось надругаться над благоверным монахом.
Высотам духа, на которые поднялся, если верить рассказу Ярослава, монах Евстратий, можно было позавидовать. Богатый иудей, который недавно только поселился в Корсуни, успел уже завладеть большими землями и угодьями, благодаря своему богатству и покровительству нового корсунского епарха из ново- крещенных евреев, по недосмотру константинопольского василевса поставленного править городом. Как только рабы-киевляне были привезены в Корсунь, Схария начал над ними издеваться, заставляя плевать в деревянное изображение Иисуса Христа, распятого на кресте. Он грозил перестать кормить невольников, если они не отрекутся от Спасителя, и тогда Евстратий сказал своим соотечественникам: «Отречемся от воды и пищи, но не будем терпеть поругания богопротивного владельца нашего! И тогда Господь примет нас в своих небесных селениях». И все послушались Евстратия и прекратили принимать еду и питье. Что ни делал Схария, никак не мог заставить их отказаться от добровольного истощения. По прошествии времени невольники-русичи стали умирать и постепенно все умерли, кроме одного Евстратия, который привык изнурять себя постом и даже по прошествии четырнадцати дней, когда скончался последний из его товарищей по несчастью, оставался жив и даже имел еще остатки сил. Тогда Схария, видя, что из-за непреклонного монаха он лишился всех своих денег, заплаченных за рабов, очень разъярился и велел распять Евстратия наподобие Спасителя нашего.
Грех богопротивления настолько крепко сидел в слепом сердце иудея, что он не ведал, что творит и чем это все может обернуться. Стоя под крестом, на котором был распят Евстратий, он продолжал плевать в мученика и возносить хулы на Господа. Умирая в крестном страдании, Евстратий предрек Схарии, что коль уж он подверг его такой же смерти, как Иисуса Христа, то самому ему суждено помереть смертью предателя Иуды.
Алчный и ослепший от злобы иудей схватил тогда копье и пронзил им ребра Евстратия, как некогда воин Лонгин пронзил ребра Иисусовы. Но недолго суждено было Схарии ждать, когда исполнится предсказанное Евстратием. Не только греки, присутствовавшие при казни Евстратия и воспылавшие гневом, но и сородичи Схарии, иудеи корсунские, при виде такой убежденной веры Евстратия, бросились в православные храмы креститься. Никто не хотел больше иметь дела с богопротивным Схарией, а того начали одолевать по ночам такие страшные сны, что он, в конце концов, спятил с ума и повесился на осине, подобно Иуде Искариоту.
— Гонится, гонится возмездие Божие за извергами, — промолвил Олег, когда Ярослав закончил свой рассказ. — Жаль, однако, что проклятый жидовин повесился. Иначе бы я, когда мы придем в Корсунь, непременно бы его собственными руками задушил. Но, правда, тогда бы не исполнилось предсказание Евстратия, вот в чем все дело. Нет, правильно, что он повесился.
За неделю или чуть больше, проходя в день почти по сотне миль, мы достигли Таврики, знаменитой еще со времен Троянской войны, спустились к южной оконечности полуострова и добрались, наконец, до старинного порта Херсонес, где произошла история с мучеником Евстратием и иудеем Схарией, в котором мне очень бы хотелось видеть того самого, что приезжал к Генриху. Нам охотно показали и дерево, на котором он повесился, и могилу его, и премного почитаемый крест, ставший распятием Евстратия, а также пещеру, в коей похоронены мощи мученика и всех его соотечественников, вывезенных из Киева и проданных на растерзание изуверу. Несколько дней нам пришлось осматривать Херсонес и его окрестности, ожидая, покуда огромная галера, приплывшая из Константинополя, разгрузится и заполнится другим товаром. Наконец, мы ступили на ее борт и отплыли от таврического берега.
Мною владело чувство неизъяснимой грусти, когда я глядел на удаляющийся берег Таврики. Да, Христофор, еще недавно плаванье по морю сулило мне встречу с возлюбленной, и вот, пролетело неумолимое время, я вновь плыву, вновь вокруг меня необозримые морские просторы, но теперь уже я удаляюсь и удаляюсь от той, с кем мне не следовало бы вообще расставаться. Мы плыли по волнам Русского моря — именно так двое моих спутников именовали Эвксин — и стояла прекрасная солнечная погода, но на душе у меня сгущались тучи.
По мере того, как мы плыли, спутники мои становились все молчаливее. Кажется, обоих их мучала морская болезнь, но они стойко терпели и не подавали виду, что страдают. Ярослав время от времени со вздохом выражал какую-нибудь риторическую мысль, облеченную в замысловатую форму:
— Пятам нашим дозволит ли Господь Вседержитель попирать твердыни мусульманские? — говорил он, к примеру. — Допустит ли освободить Гроб Господень от нечестивых? Вот и посмотрим, каковы мы, достойны иль недостойны Святого Града.
Так, в некотором томлении, продолжалось наше плаванье покуда греческая галера не доставила нас до Константинополя.
Ноздри вновь ощутили аромат восточных пряностей, наполняющий собою константинопольскую гавань, в которую сходятся корабли со всего белого света. То тут, то там можно было видеть и рыцарей в белых туниках с красным крестом на груди. Рассказы о тяготах крестового похода не всех отвратили от желания присоединиться к нему. Те, кто вдохновлялся повествованиями о славных битвах и великих подвигах Боэмунда, Годфруа, Бодуэна и Раймунда, торопился в Антиохию, чтобы примкнуть к крестному воинству. Правда, константинопольцы уверяли, что основной наплыв крестоносцев уже иссяк, да и немудрено, ведь начало наступления на Иерусалим было назначено на весну, и я уже мог не застать свое войско в Антиохии. Одновременно сожалел я о расставании с Евпраксией и досадовал на свое заведомое опоздание. Что если Иерусалим уже взят? Это было бы для меня в большей мере огорчением, чем радостью, хотя, по идее, освобождение Святого Града в любом случае должно было стать для меня отрадным событием.
Пыльные улицы и площади Константинополя не производили на меня такого потрясающего впечатления, как в первый раз. К тому же, в памяти моей жил теперь величественный Киев, город более прекрасный, чем столица Византии. Василевс принял нас во Влахернском дворце и мы передали ему подарки от князя Владимира Мономаха. Царевна Анна тоже вышла повидаться с нами, она вдруг стала вовсю расхваливать вождей похода, в особенности Боэмунда Тарентского. Она с каким-то непонятным пылом взялась восторгаться его широкими плечами и тонкой талией, утверждая, что физически он создан по канону Поликлета и что никому, разве только василевсу Алексею, не уступит он в красноречии и других дарованиях, коими осыпала его природа.
Уткнув лицо в платок, Анна Комнин вдруг громко разрыдалась, и тут только выяснилась причина ее странного поведения — оказывается недавно от внезапной болезни скончался ее замечательный жених, умный и приветливый, Константин Дука. Анна уже была выдана за другого выдающегося человека, Никифора Вриенния, но воспоминание о крестоносцах напомнило ей о безвременно угасшем женихе, которого она до сих пор тайно оплакивала.
В Константинополе мы пробыли всего три дня. Наконец, нашелся корабль, отправляющийся с грузом в Антиохию, и мы поспешили сесть на него. Благополучно миновав Пропонтиду и Эгейское море, наш корабль вышел в Медитерраниум и проплыл мимо берегов Кипра. Я всматривался вдаль, стараясь разглядеть побережье этого острова, где мне суждено было прошедшей зимой провести некоторое время в плену у прекрасной Елены. У меня вдруг возникло чувство, что она так и не отпустила от себя Аттилу, и он все еще живет в Макариосойкосе.
Песок антиохийского побережья стал долетать до нашего корабля еще до того, как на горизонте показался берег. А может быть, это лишь казалось мне. Ярослав и Олег с волнением ждали прибытия, по- видимому, полагая, что едва мы сойдем с корабля, как сразу бросимся на штурм Иерусалима. Кроме нас на корабле находилось еще десятка три рыцарей-крестоносцев, новичков. Когда вдали показался берег, они наперебой возбужденно загалдели и не умолкали до самой пристани Святого Симеона.
