заклинал его опомниться, расписывал, как тяжко приходится его семье: дети голодают, жена гнет спину по чужим домам, какая горькая участь ожидает тех, кого он любил и любит по сей день. Но хотя прошло уже три года, страх его был так же силен, как в тот день, когда он остался в дрянной гостинице.
— Какой ужас, — прошептала Рене.
Погрузившись в раздумья, она разглядывала узор на обоях, и я не без злорадства отметил, что ее гложет раскаяние. Я взял ее за руки и, глядя в глаза, тоном преданного друга сказал:
— Рене, дорогая, я уже жалею, что так разволновал вас. Надо было подождать еще несколько дней. Я напрасно поспешил. Да-да, надо было подождать, пока вы сами все поймете. Ну, постарайтесь выбросить из головы то, что я вам наговорил, и не думать об этом хотя бы до завтра. Время уже позднее. С минуты на минуту вернется ваша кузина. А я еще поразмыслю об этом деле, наведу, если понадобится, справки, и завтра вечером, на трезвую голову, мы еще раз все обсудим у вас дома.
Рене бросилась мне на шею, бормоча, что она так любит, так любит меня. И я подумал, что, должно быть, становлюсь кандидатом в мужья.
XII
На другое утро страх быть застигнутым врасплох поднял меня с постели чуть свет, так что в половине восьмого я уже вышел из дому. Безоблачное небо сияло. Было сухо и не по сезону холодно. Я пошел по улице без определенной цели, лишь бы убить время и как-нибудь скоротать предстоящий длинный день тоскливого одиночества. Идти в агентство было небезопасно — Жюльен мог устроить мне там западню, — и я решил оставить недоделанные дела как есть и пока не заниматься ими. Можно было ручаться, что до самого вечера, до свидания с Рене, я не встречу ни одного знакомого. Прослонявшись битый час по парижским улицам, я ощутил смертельную усталость, и вместе с нею пришло другое чувство: мне стало тошно.
Все мои злоключения стали мне безразличны. Так, верно, бывает с человеком, которому давно осточертела жизнь. Необычайность всего случившегося не вызывала во мне ни гордости, ни изумления — вообще никаких эмоций. В то утро я ясно понял, что ничто на свете не может быть таким пресным, таким отчаянно скучным, как исключение, аномалия, невидаль, чудо. Ничто не говорит так мало уму и сердцу. Чудо, со злостью думал я, это сухой ствол без корней и без ветвей. Удивительно, что все религии словно сговорились считать его проявлением божества. Чего ради стал бы бог противоречить сам себе, отрицать свои собственные установления, лишать самого себя опоры? Если следовать этой логике, то чудеса суть не что иное, как проявление бесовского начала, козни какого-нибудь шкодливого, скудоумного, мелкотравчатого черта. И только вера может поразить воображение и наполнить душу восторгом. Меня же бог покинул. Ничего хорошего, ничего даже мало-мальски интересного от превращения я уже не ждал. Даже в лучшем случае, если Рене согласится уехать со мной, мне придется строить новую жизнь на постыдном, тягостном обмане. А чтобы подкрепить этот изначальный обман, я буду вынужден громоздить одну ложь на другую. Понадобится, например, изобрести предлог, чтобы покинуть Париж, еще один — чтобы избежать встреч с дядей Антоненом, понадобится объяснить, почему у меня нет родни, оправдать меры предосторожности, без которых я не могу обходиться, — и вообще, придется постоянно быть готовым к самым непредвиденным вопросам. Собственные дети будут относиться ко мне как к непрошеному чужаку, а может, даже возненавидят. Нельзя сбрасывать со счетов и материальные трудности, а я не настолько предприимчив и энергичен, чтобы преодолеть их. Рене же будет переносить их мужественно, но отнюдь не безропотно. И уж конечно, сумеет отравить мне жизнь постоянными вздохами и намеками на то, что прежде она жила в полном достатке. Значит, остается бросить жену, детей и начать жизнь сначала, но на это у меня и подавно не хватит пороху. Не так-то легко в тридцать восемь лет заново родиться на свет, очутившись без всякой опоры в прошлом и будущем. Единственное, чего мне хотелось, — это перестать быть исключением из правил и снова зажить, как все нормальные люди. Так думал я, стоя на железнодорожном мосту, что на улице Рике, и глядя вниз, на рельсы, пакгаузы, газгольдеры, тянущиеся до самого предместья Обервилье. Здесь, на стыке кварталов Шапель и Вил-лет, выстроились в ряд одинаковые дома, подставлявшие солнечным лучам свои фасады, покрытые пятнами копоти, как застарелыми язвами. Под мостом проехал паровоз, и меня обдало струей серого, густого, зловонного дыма, моментально пропитавшего мою одежду и забившегося в ноздри. Непреодолимое отчаяние овладело мной. И я отдался ему с каким-то наслаждением. Как бы ни сложилась моя дальнейшая жизнь — сохраню ли я семью или останусь один, — вся она представлялась мне похожей на это унылое предместье: сплошные рельсы, бараки, дома в лишаях — суррогат, подделка, мертвая декорация, застывший кошмар, наваждение, обитель неприкаянных душ. Я остановил такси и велел водителю ехать на улицу Коперника, где жил Жюльен. Половина десятого. Жюльен наверняка еще дома — он всегда поздно ложился. Мой приход будет для него неожиданностью, зато ничего неожиданного не будет для него в признании, которое я собираюсь сделать. С первой же нашей встречи он заподозрил, что я убил его друга Серюзье, а теперь имел все основания полагать, что опасался не напрасно. Я же, сидя в машине, которая везла меня к его дому, вдруг успокоился и почувствовал облегчение. Наконец-то все объяснится по-человечески, и я окажусь тем, за кого меня принимают. Признаюсь и сразу обрету определенность, которой мне так не хватало. Займу свое законное место. В конце концов, кто, как не я, несет ответственность за исчезновение Рауля? Я и есть его убийца — мне не потребовалось никаких замысловатых софизмов, чтобы убедить себя в этом. Так что в дверь Жюльена я позвонил решительно и хладнокровно. Мне открыла седая женщина в очках, секретарша Жюльена, которую я не раз видел у него.
— Господина Готье нет дома, — сказала она. Этого я совсем не ожидал и воскликнул чуть не со злостью:
— Надо же! Всегда торчит дома до одиннадцати, а тут на тебе…
— Вы договорились о встрече?
— Нет. А где его можно застать?
— Он не сказал, куда идет. Но, по-моему, он ушел надолго и вернется не раньше обеда.
— Что ж, тем хуже для него. Передайте ему, пожалуйста, что к нему заходил убийца Рауля.
— Непременно, — любезно ответила почтенная дама. — Господин Готье будет весьма огорчен, что вы его не застали.
Позднее я узнал, что она приняла меня за киноактера, который назвался персонажем какого-то своего фильма, сочтя, что так Жюльен его скорее вспомнит. Впрочем, я отрекомендовался убийцей вовсе не из желания удивить или напугать старушку. Таким образом я связывал себя, отсекал искусительную возможность передумать. И не зря, так как едва только дверь закрылась, я уже невольно пожалел о сказанном. Отчаянные решения нужно приводить в исполнение с ходу, второй попытки они не выдерживают. Однако после минутного колебания моя решимость все же устояла, и с улицы Коперника я уверенным шагом направился на улицу Четвертого Сентября. Люсьене я исповедоваться не собирался. У меня не хватило бы духу сказать ей, что Серюзье нет в живых. Но мне пришло в голову, что Жюльен, может быть, пошел к ней. Для того чтобы он вылез из дому в такую рань, должна была быть исключительно важная причина. Вполне возможно, что после вчерашнего разговора они решили встретиться еще раз, сегодня, чтобы поделиться, кому что удалось узнать об интересующем их деле, и решить, что делать со мной.
Госпожа Бюст, успевшая выздороветь, сказала мне, что Люсьена в кабинете начальника принимает посетителя, и охотно сообщила его имя. Господин Жюльен Готье.
— Если хотите, я скажу мадемуазель Люсьене, что вы прийти.
— Благодарю вас. Я не спешу.
— Это, может быть, надолго. Господин Готье ждет звонка.
Я сел на один из двух стоявших в приемной стульев, в простенке между моим кабинетом и окошечком госпожи Бюст. Голоса Люсьены и Жюльена доносились из-за стены глухо — впрочем, я и не прислушивался. Мне было почти безразлично, о чем они там толкуют. Я не спеша примерялся к новой роли, с удовольствием убеждаясь, что чувствую себя в ней уверенно. Это чувство было мне знакомо: я вспомнил, как однажды утром проснулся в таком же настроении, перед тем как обновить костюм, который, как я знал,
