занимаешься знахарством там, в своих подвалах.
— При недугах, типа вашего, полезнее воздержание, чем даже самое лучшее зелье. Что толку в питие лекарств, если за ним следует питие вина.
— Ладно, ладно, — махнул рукой граф, — вернемся лучше к Бодуэну. Судя по всему, пришло время задуматься о ближайшем будущем династии.
— Бодуэн V еще совсем ребенок, — заметил граф де Марейль. Сказанное, разумеется, не было ни для кого новостью.
— Даже когда он вырастет, он не сможет стать полноценным претендентом на престол и, тем более, королем, — великий магистр продолжал растирать свой бок. — Нам следует обратить внимание на принцесс. Боюсь, что даже если мы сделаем это немедленно, мы будем не первыми, кто догадался это сделать.
Великий магистр закрыл глаза, пережидал, видимо, приступ боли. Присутствующие молчали, наблюдая за ним. В глазах брата Гийома нельзя было прочесть ничего определенного, граф де Марейль рассматривал де Торрожа более чем заинтересованно. В случае скорой смерти последнего, граф, как один из родовитейших и заслуженнейших рыцарей ордена, реально мог претендовать на его перстень. Впрочем, де Марейль не был человеком кровожадным, напротив можно было его назвать человеком благонравным. И вряд ли он стал что либо делать, чтобы столкнуть великого магистра в могилу, край которой был, судя по всему, близок. Но не желать ему смерти было выше его сил.
— Я уже думал о них, — сказал брат Гийом.
— О принцессах? — спросил де Торрож, не открывая глаз.
— Да, мессир.
— И что же вы надумали? — вступил в разговор де Марейль. Сам он мало интересовался судьбой этих девчонок. Еще когда они жили при дворе, вокруг каждой из них образовалось нечто наподобие партии. Находились лихие головы, готовые обнажить ради них свои мечи. Одни, ввиду будущих благ, другие по соображениям куртуазного свойства. Это рыцарям Храма строго воспрещалось поклоняться какой-либо женщине, кроме девы Марии, для всех остальных крестоносцев такого запрета не существовало.
— Трудно сказать, какая из них менее выгодна для нас в качестве будущей королевы, — сказал монах.
— Что вы имеете в виду? — открыл один глаз, великий магистр.
— Изабелла, судя по некоторым нашим наблюдениям, влюблена в Гюи Лузиньянского, а духовником Сибиллы, с месяц назад, сделался отец Савари, а он, как известно, давно уже тяготеет к Госпиталю.
— Если Изабелла выйдет за Лузиньяна, они могут стать хорошей парой для Иерусалимского трона, — тяжело вздохнул и поморщился де Торрож. — А откуда ты, кстати, знаешь про то, что Изабелла влюблена в этого островитянина?
— Из этого письма, — брат Гийом продемонстрировал свиток, — мне удалось уговорить одну из камеристок принцессы, чтобы она помогала нам.
— Савари, Савари, я вспомнил его, — воскликнул де Марейль, — это большой прохиндей.
— И что в этом письме?
— Оно довольно откровенное, хотя, мне кажется, что между ними пока имела место только переписка.
— А где Гюи сейчас, все там же, на Кипре?
— Да, мессир.
— Что-то очень долго он сидит на этом Кипре, — счел нужным, заявить де Марейль. Он чувствовал, что беседа, в сущности, протекает без его участия и хотел напомнить о себе.
Де Торрож взял из тонких пальцев монаха свиток с письмом принцессы, но не стал разворачивать. Читать у него не было сил.
— Что ты собираешься с ним делать дальше?
Брат Гийом пожал плечами.
— Пока не решил. Но в ближайшие дни отправлять его не буду. Мне еще нужно выяснить кое какие обстоятельства.
— Ну думай, думай, — великий магистр вяло порылся в бумагах на столе. — Тут есть одно еще дело. Весьма пикантного свойства. Вы должно быть слышали о Рено Шатильонском?
— Еще бы! — почти подпрыгнул на месте де Марейль, на лице его изобразилась неожиданная ярость. — Очень уж неучтивый молодой человек.
— Успокойтесь, граф, этот неучтивый молодой человек сидит у нас под замком в подвале, и королевский указ о его смертной казни валяется вот на этом столе.
Великий магистр снова потер свой правый бок и добавил почти шепотом:
— Но это совсем не значит, что Рено Шатильонский будет казнен. Теперь оставьте меня, господа.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. …КОРОЛЬ ИЕРУСАЛИМСКИЙ
От основной территории монастыря-лепрозория, «нижние пещеры» были отделены довольно высокой глинобитной стеной. Имелись в этой стене ворота, охраняемые четырьмя стражниками. Почему это место именовалось пещерами, да еще нижними, понять было трудно. Оно находилось на одном уровне с другими частями монастыря. В углу огромного, огороженного стенами двора, торчал из земли длинный каменный выступ, изъеденный глубокими, естественными кавернами. К выступу этому был пристроен сарай, в котором содержались прокаженные, в чем-то преступившие законы лепрозория. От этих каверн в камне и пошло, очевидно, наименование «пещеры», а слово «нижние» обозначало, наверное, уровень человеческого падения тех, кто здесь оказался.
Проще говоря, это была монастырская тюрьма. И тех, кто там содержался, отделяла от мира не только проказа, но и решетка. Но не все заключенные были больны. Пристроенный к скале сарай, предназначался только для прокаженных. Заключенные, пока сумевшие сберечься от заразы, обитали в соседнем строении, тоже очень гнусном, вонючем, темном сарае.
Между этими «пещерами» стояла кухня. Обслуживали ее пятеро надсмотрщиков, назначенных из числа заключенных, чем-то сумевших выделиться и добиться большого повышения. Они могли выходить за ворота «тюрьмы», приносили еду и воду — эта нехитрая и необременительная работа разнообразила их жизнь. К тому же, вечно крутясь около кухни, они были сыты, в отличие от всех прочих узников.
Анаэлю, естественно, нечего было и мечтать ни о чем подобном. Он был обречен слоняться в четырех каменных стенах, изнывая от безделья, жары и жажды, — воды вечно не хватало. Оказывается, есть вещи, похуже самой тяжелой и монотонной работы, — ее полное отсутствие. Вынужденное безделье парализует волю и затупляет мысли. Ему нечего, абсолютно нечего противопоставить. Анаэль попытался вспоминать свои ассасинские упражнения по сосредоточению сознания. Ему и раньше приходилось сутками лежать без движения, месяцами молчать, притворяться глухонемым и сумасшедшим. Но тогда у него была цель, она была, как куст рядом с трясиной. Уцепившись за нее, можно было вытянуть себя из бездны самого глубокого отчаяния. Для чего стараться теперь? Он был навечно сослан в монастырь, потом также навечно в монастырскую тюрьму, мир теперь отгородился от него забором двойной вечности.
Он, все же, попытался бороться, просто ради самой борьбы. Но стоило ему принять соответствующую позу, как он получил удар дубинкой по плечам. Подняв налившиеся болью глаза, он увидел над собой коренастого одноглазого мужчину, по имени Сибр. Он был главным в тюрьме. Это он делил между заключенными крохи работы и капли баланды, которая готовилось в чадящей печи.
— Недаром меня предупреждали, чтобы я внимательно за тобой посматривал.
— Я не сделал ничего плохого.
Сибр повертел в руках свою палку.
— Не знаю, как это называется, но делать этого больше не смей. Ты понял меня?
Сибр отошел, прихрамывая. Помимо выбитого глаза, у него была сильно повреждена нога. Подойдя к котлу, в котором варилась пища и посмотрев внутрь, он крикнул кому-то из своих помощников, что можно выводить прокаженных.
— Обед готов!
Анаэль остался сидеть, прислонившись к шероховатой стене, в жалкой тени, создаваемой ею. Боль от удара палкой прошла, оставив после себя тупое серое безразличие. Безразлично, он наблюдал за тем, как отворяются ворота в торце каменного сарая и оттуда медленно, как видения из страшных снов, появляются, слепнущие от солнечного, света куски гниющего мяса, уже мало напоминающие человека. Когда месяц
