И вот Умар попросил твою мать Гюйгуль уйти во внутренние покои, а сам втайне от нее вынес тебя в сад и передал флорентийцу. Тот бережно обернул тебя белым плащом с алым знаком франкских тамплиеров и сказал:
«Я тоже обязан исполнить наш договор, славный воин. Я обещаю и даже клянусь, что твой сын вырастет искусным и крепким воином, и он ни в чем не будет испытывать недостатка. И я обещаю, что однажды ты увидишь его и удивишься той высоте, на которую он будет вознесен».
С этими словами он вышел на улицу, а твой отец остался стоять перед дверями, словно каменное изваяние.
Они с матерью долго горевали, потом у них рождались дети, но все оказывались дочками, и, когда твоя мать Гюйгуль умерла, Умар продал почти все имение и пустился в дорогу на поиски сына.
Увы, у меня не хватило сил удержать его. Однажды, спустя десять лет безуспешных поисков, он встретился мне в Дамаске. На нем была шерстяная накидка дервиша и желтый тюрбан. Он говорил какие-то несуразные вещи о райских садах и о том, что тебя забрали ангелы на какую-то свою горную вершину. Мне показалось, что у него повредился рассудок, и вновь я пытался убедить его вернуться под родной кров. Однако он был неумолим и все твердил о том, что все ангелы когда-то были людьми и что ты случайно упал с небес и вовсе не должен был рождаться из человеческой утробы».
Так настала моя очередь рассказывать старику все удивительные сны, которыми, казалось, уже была доверху полна моя новая память.
Но прежде, не вытерпев, я задал вопрос:
— Дорогой дядя, как же ты узнал меня после стольких лет?
— Это самая простая из всех загадок нашего рода, — тихо засмеявшись, ответил дядя. — Я видел тебя во младенчестве и видел стоящим перед султаном. Твои одежды были порваны в сражении, и я, благодарение Аллаху, смог различить своими немощными глазами крупную родинку на твоей груди, под левым соском.
Удовлетворив свое любопытство, а вернее расставшись с каким-то смутным подозрением, я набрался духу и вспомнил то странное светило, не похожее ни на солнце, ни на луну, что висело надо мной во тьме более густой и черной, чем смола драконового дерева.
Дядя слушал, весь превратившись во внимание. К середине рассказа он стал раскачиваться из стороны в сторону, потом опустил веки, а когда я добрался до площади, усеянной телами джибавии, он, наоборот, широко раскрыл глаза.
В некотором смущении, если не сказать страхе, завершал я свое повествование, и, уже собравшись было показать дяде удивительную реликвию, доставшуюся мне при самых необъяснимых обстоятельствах, я в конце концов переменил решение и отложил последнюю тайну до более спокойного часа.
— О Великий Аллах! Какая беда! Какая беда! — запричитал дядя, когда я добрался до подножия румского трона и своими глазами увидел задушенного султана Масуда Третьего.
— Какая беда? Откуда она взялась? — изумился я.
— Такая ужасная беда, мой дорогой племянник! — все качал головой дядя. — Даже если бы мне было известно твое имя, данное тебе чужими людьми, я не мог бы его назвать, ибо в тот же миг ты бы достал спрятанный под одеждами гибкий кинжал и бросился бы исполнять повеление. Такова тайная сила главы ассасинов.
— Ничего не понимаю дядя, — в свою очередь продолжать недоумевать я, — и вовсе не собираюсь исполнять чье-либо повеление.
— Хочешь — не хочешь, а исполнишь, — вздохнул визирь султана. — Флорентиец с хашимитской кровью тоже исполнил его, хотя его целью не было убийство. Из тебя действительно вырастили сильного и крепкого воина, несмотря на кажущуюся тщедушность. Повелители ассасинов умеют создавать обманчивую внешность. К тому же они всегда ценили полукровок. Хотя ты ничего не помнишь, но ты, пока рос, ни в чем не испытывал недостатка, ибо о воспитанниках-ассасинах ходят легенды, будто они живут в райских садах, что разбиты в стенах таинственных горных замков, едят невиданные блюда, а прислуживают им прекрасные пери, которые не снились и самому Синдбаду-Мореходу.
— Пусть будет по-твоему, но причем здесь плащ тамплиера? — продолжал я сопротивляться какой-то страшной тайне, которую вот-вот должен был узнать.
— Милый племянник, ассасины считают, что добытый плащ франкского рыцаря-тамплиера обладает особой магической силой, позволяющей исполнителю воли имама успешно перевоплощаться в своего врага, — ответил дядя. — Ведь франкский Орден был основан на развалинах иерусалимского храма древнего царя Сулеймана, который в конце своей жизни якобы научился у южной царицы Шабы этому искусству.
— Насколько это доступно моему разумению, — решил я предварить дядино откровение, — мой благодетельный дядя и визирь великого султана, да снизойдет на обоих благословение Аллаха, считает, что меня во младенчестве забрали некие ассасины, о которых я, увы, ничего не помню…
— Беспамятство может быть важным подтверждением их зловещего присутствия в твоей судьбе, — с живостью перебил меня старик.
— Пусть так, — согласился я. — Вот они забрали меня, воспитали в каком-то горном замке, откуда, опять же по моему разумению, кто-то пытался меня спасти, но, по-видимому, потерпел неудачу, а затем вложили в меня некую волю своего имама. Что за воля?.. Наконец, тот фальшивый флорентиец обещал отцу «пустить приобретенное в рост» и к тому же в один прекрасный день показать ему сына.
— Когда я видел твоего отца в Дамаске, он пересказывал мне предания, в которые верят ассасины, — ответил дядя. — Когда я видел его в последний раз, там же, в Дамаске, он сказал мне, что отправляется на Восток, где должен увидеть того самого франка, имя которого он носил в застенке Аль-Баррака. В ту пору мне было известно, что на Востоке могли оказаться только те франки, которые вместе с монгольским войском осаждали одну из горных твердынь ассасинов.
— То были рыцари Рубура, пришедшие из Константинополя, — догадался я.
— О, если бы твоя воля подчинялась тебе так же, как твой рассудок! — воскликнул старик. — Мне ничего не нужно будет говорить тебе, когда ты узнаешь, что наш великий султан, да продлит Аллах его дни, в дни своей молодости тоже состоял в войске, сокрушавшем горные крепости ассасинов.
— То, что я мог быть послан ради убийства повелителя Рума, вовсе не новость для меня, — успокоил я своего дядю, а заодно и самого себя. — Но, хвала Всемогущему, теперь мне об этом известно вдвойне — от двух мудрейших из известных мне людей, так что отныне обстоятельства вполне подвластны моей собственной воле.
— Имя, — тягостным стоном ответил мой дядя. — Появится некто, который в определенный час произнесет твое имя. И Рум содрогнется. Ты не хозяин себе, мой дорогой племянник.
— И не господин, — мрачно усмехнулся я, вспомнив слова рыцаря Эда и невольно, к своему стыду, подумав, не есть ли и он какой-нибудь переодетый имам, умело махавший мечом для отвода глаз. — Но если ты, мой дядя, знаешь, на что я способен, останови своего дорогого племянника. Пока не названо имя, я готов исполнить твою, а не чью-нибудь, волю. Пока моя личность не растаяла вовсе в стихии какой-то чужеродной силы, я отдаю тебя в твою власть. Сделай что-нибудь.
— Ничего нельзя сделать, — покачав головой, горестно ответил дядя.
— Тогда убей меня, — без всякой боязни предложил я, хорошо представив себе, какая мерзостная жизнь меня теперь ожидает. — Так или иначе смерть при дверях.
— Бесполезно, — совсем отчаялся найти выход из положения мой мудрый дядя. — Они пришлют другого.
— Не верю, что никак нельзя перехитрить этих негодяев! — в сердцах воскликнул я.
— Как можно перехитрить рой ос, облепивший тебя со всех сторон? — задумчиво спросил дядя.
— Только нырнуть в воду, — пришло мне в голову. — Если есть вода.
— Попробуем найти воду, — с той же напряженной сосредоточенностью сказал дядя.
— Только не колодец, — поежился я.
— Возможно одно: оградить тебя от человека, который явится произнести твое имя, — заключил дядя свои размышления. — Нашим оружием должно стать время. Пусть ассасины проявят нетерпение. Рано или поздно кто-нибудь начнет искать встречи с тобой.
— Не может ли им стать именно тот, на чьей совести убийство жестокого султана Масуда Третьего? —
