голосом, будто произносил по памяти поэтические строки.
Он оторвал пузатый кувшин от стола и, придерживая одной рукой его вместительную округлость, другой рукой стал клонить его горлышко к моей глиняной кружке.
В тот же миг, когда виноградная кровь полилась в кружку, призрак огромного крыла, охвативший стену и потолок, мелькнул за спиной флорентийца, и что-то, уже за моей спиной, с легким шуршанием устремилось вниз.
Я вздрогнул, ибо черное крыло несомненно выдало человека, с ловкостью опытного охотника метнувшегося вслед за комтуром.
— Что с вами, мессер? — хладнокровно полюбопытствовал флорентиец, проявляя особую учтивость в наполнении моей кружки тонкой и медленной струйкой вина.
— Ничего особенного, синьор Сентилья, — едва не позевывая, ответил я, готовый сорваться, как стрела с натянутой до плеча тетивы. — Сущая мелочь. Коротко говоря, вдруг приспичило. Хочу воспользоваться вашим советом и посетить редкостное по своей чистоте и убранству отхожее место этого дворца гостеприимства. Не соизволите ли указать мне путь в это достопримечательное заведение?
— С радостью, мессер, — кивнул флорентиец, ничуть не дрогнувшими руками завершая свое важное дело. — Я немедленно провожу вас туда.
— Не стоит трудов, — сказал я, морщась, как бы от уже неудержимой потребности. — Просто наставьте на путь истинный.
— И все же позвольте оказать вам, любезность, мессер, — коротко улыбнувшись, уперся на своем Сентилья и, поставив кувшин на стол, легко и живо вскочил с места.
Я заторопился вперед него, немного горбясь и для видимости прижимая руку к животу. На этот раз я мог позволить себе поозираться вокруг вдоволь. Я еще раз запечатлел в памяти все ходы и пустоты, а затем юркнул в темную клетушку, предназначенную для дел, которые на животе, а не на уме.
Первым движением рук я набросил крючок, а потом до боли в глазах пригляделся к отверстию в досках, дабы не провалиться в ад раньше флорентийца.
Второе отверстие, а именно окошко, которое вело, если не в рай, то по крайней мере на просторы грешной земли, оказалось не шире адского хода и годилось разве что для кошки.
Мое отчаяние оказалось, однако, преждевременным: прямо над окном я нащупал грубую доску, которая, немного поколебавшись, осталась в моих руках.
Я поставил ее к стенке и стал громко кряхтеть, освобождаясь от греческой роскоши.
— Готов подержать вашу одежду, мессер, — тихо посочувствовал мне снаружи Сентилья.
Я уверил его, что человеку, всю жизнь ходившему по нужде в патрицианской тоге, никакой помощи не требуется, и вышвырнул комок парчи наружу. Ни единого звука не донеслось в ответ, и это убедило меня в том, что засады или просто какого-нибудь зеваки по ту сторону стены нет.
Остальное оказалось делом навыка, явно приобретенного в неких особо опасных отхожих местах, о которых моя память пока умалчивала столь же упорно, сколь и о том, где я научился всего по пяти звездочкам, видимым в окошке, определять, на какую сторону света придется высовывать голову или же зад.
Выскочив в ночную тьму, я сначала прислушался, потом перебежал за угол, потом живо перемахнул еще через одну стену и оказался во дворе гостиницы, как раз между конюшней и дверью, что вела в таверну и жилые помещения.
Главной целью я ставил себе не столько защитить комтура от врагов — за себя-то он мог постоять, — сколько поторопить его, предупреждая о явно сгущавшейся опасности.
Вжавшись спиной в стену и озираясь, как вор, я стал готовить новую перебежку для того мгновения, когда только увижу рыцаря Эда или его возможного убийцу.
Наконец в дверях конюшни показался некто, кого я по очертаниям тела и по походке определил как комтура. Я не стал его окликать, тихо наблюдая за его перемещением от конюшни до дверей таверны. Комтур шел очень медленно, словно делая вид, что отправляется опрокинуть в себя последний кувшин, содержимое которого уж верно свалит его с ног до самого утра.
Всеми своими повадками жертва добилась того, что охотник оставил осмотрительность, на которую был способен. Невзрачная тень отделилась от одного из столбов сеновала и, став еще ниже, двинулась вслед за комтуром. Куда было этой пигалице меряться силами с грозным великаном, шествовавшим сквозь сумрак ночи! Но как раз видимой немощностью та тень и была опасна.
Я заметил тонкую руку, поднимавшуюся над головой призрака, и в то же мгновение превратился в сокола, камнем бьющего с высоты полевую мышь.
В два стремительных прыжка я настиг убийцу, налетел на его плечи, одной рукой обхватил за шею, другой вцепился в кулак, сжимавший смертоносный кинжал, и, наконец, опрокидывая злодея на левый бок, вдавил с размаху ему в пах пятку левой ноги.
Только когда мы оба рухнули на землю и убийца издал глухой стон, я заметил, как радостно забилось мое сердце от того, что на этот раз в мои руки попалась вовсе не Черная Молния, а ведь еще мгновение назад у меня даже в мыслях не было, что засаду на постоялом дворе могла устроить именно она, а вовсе не флорентиец.
Убийца не столько пытался вырваться сам, сколько норовил вывернуть руку и ужалить меня жаждущим крови острием.
Отсвет из таверны сверкнул на золотистом и чуть скошенном книзу лезвии, и вдруг моя память, молчаливая, как старая могила, шепнула мне, что из кулака негодяя торчит настоящий ассасинский кинжал священной мести, а именно — Зуб Кобры, то есть двойной кинжал, меньшее лезвие которого входит в рукоятку большего, как в ножны.
Собрав в один вздох все свои силы, я рывком перевернул негодяя лицом в землю, уперся коленом в локоть несущей смерть руки, схватил за рукоятку малый Зуб и, легко вынув его, привычным и совершенно невольным движением воткнул в плоть, в то самое место, где кость ключицы, по которой заскользило лезвие, сама направила жало в глубокое сплетение жил, в которых таится одно из средоточий жизни.
Тело подо мной затрепетало, разрываясь с душою, только что желавшей горького изгнания чужой души, и замерло.
— Брат Эд! — крикнул я, срывая голос от яростного шепота. — Все открылось! Уходите!
Темный великан, ничего не говоря мне в ответ, что я объяснил естественной в тот миг необходимостью полной тишины, быстрыми шагами двинулся к конюшне, зашел в нее и тут же стал выводить коня.
Меня тем временем ожидало новое испытание меткости. Дверь таверны распахнулась, и свет еще на один миг разоблачил мрачную фигуру, покрытую широким балахоном. Подобно демону смерти бесшумно заскользила она по двору напрямик к конюшне.
Из скрюченных пальцев мертвеца я вырвал большой Зуб Кобры, пригодный для броска лучше малого, и кинжал тут же устремился к новой жертве, хищно засвистев полостью и оставив далеко позади мое благоразумие, слишком поздно подсказавшее мне, что перебегающего к конюшне человека может вести цель вовсе не злодейская.
Кинжал, более не подчинявшийся моей воле, угодил именно туда, куда и должен был угодить — в хребет между лопаток. Незнакомец содрогнулся, замерев на месте, , и хрипло застонал. Он, однако, не повалился на землю, а, с трудом повернувшись, неверными, шаткими шагами двинулся обратно, к дверям таверны.
Сразу два желания толкнули меня с места и бегом повели к нему: я торопился скорее узнать, что еще за хищник попался мне на этой ночной охоте, а заодно воспрепятствовать ему и не пустить в таверну, полную всякого народа.
Я пересек его путь, схватил за правую руку и концом малого Зуба несильно ткнул в бок, чтобы в случае схватки на кинжалах сразу докончить кровавое дело.
Капюшон свалился с его головы, повиснув сзади на ассасинском жале, и в то же мгновение дверь таверны приоткрылась, пропуская во тьму луч света, который едва ли мог рассеять мировой мрак, зато озарил лицо моей жертвы.
У меня подкосились колени, а сердце едва не выскочило из горла наружу! Передо мной из последних сил держался на ногах не кто иной как сам Тибальдо Сентилья! Рот его был приоткрыт, и с губы свисал темный сгусток слюны.
