Что касается памяти, она перестала меня беспокоить. Прошлое пока потеряло смысл, а ближайшее будущее было определено, как у яйца, сквозь скорлупу которого стал пробиваться наружу маленький птенец. Мне полагалось найти Удар Истины, даже если пришлось бы подняться к истоку реки, а потом, повернувшись назад, спуститься к озеру или морю, в которые она впадала. Замечу, что наступило первое мгновение, когда меня перестала страшить повторная встреча с демоном.
— Нетрудно догадаться по твоему благородному облику, славный юноша, что ты — тонкий ценитель красоты земной и небесной, — донесся голос старика, следившего за тем, как я, поднявшись с теплого камня и, пройдя несколько шагов вверх по течению, стал приглядываться к вершинам гор, над которыми зажглись самые яркие звезды, — Ты несомненно выбрал для своего путешествия наиболее живописную дорогу.
— О чем ты говоришь, незаходящее светило мудрости? — спросил я дервиша, уже смирившись со своей будущей доблестью и даже возгордившись.
Он отвернулся от огня в мою, темную, сторону мира, отчего выражение его лица осталось столь же неразличимым, как и со спины, и рассказал историю слишком маленькую, чтобы отделять ее от всего остального повествования изощренным багдадским узором.
— Однажды прекрасным утром, — начал дервиш, — что сияло, как самая драгоценная жемчужина из сокровищницы Гаруна аль-Рашида, я возвращался домой. Вдруг мне пришла в голову мысль свернуть с пыльной и однообразной дороги в красивый зеленый лес и тем самым сократить свой путь. Радуясь замечательному дню, я углубился в чащу и не успел оглянуться, как оказался на дне весьма искусно устроенной волчьей ямы. Несмотря на все ушибы и царапины, остался очень доволен тем, что двинулся самым коротким и приятным путем. Ведь если уж посреди такой красоты, над которой потрудилась десница Всемогущего, могла случиться со мной такая неприятность, то посреди пыльной и ужасно скучной дороги могло произойти вообще все, что угодно.
Что-то произошло разом со всеми моими чувствами, как будто я долго и безнадежно брел по ночной пустыни и вдруг заприметил вдали огонек человеческого жилья или же, сидя в глухом подземном застенке, услышал чистую и прекрасную мелодию зурны.
— Учитель! — внезапно почувствовав прилив благодарности и даже любви к этому незнакомому старику, воскликнул я. — Не сомневаюсь, что ты знаешь, как выбраться мне из этого ужасного и необъяснимого положения… Позволь посетить твою чайхану на краю пустыни.
— Достойный сын своего отца, — ласково обратился ко мне старик, — ты так долго сомневался, не я ли тот самый разбойник, что лишил тебя здесь, у реки, всех, на твой взгляд, необходимых в жизни предметов… Прошу тебя не стесняться и разделить со мной скромную трапезу одинокого странника.
Я поспешил к его очагу и уселся напротив. Дервиш между тем вынул из своего мешка две небольшие деревянные чашки и протянул мне одну из них правой рукой, а другой снял с треноги чайник и поднес его к чашке. Я хотел было помочь ему и принять чашку из его руки, но он держал ее крепко, причем указательный палец оставался на верхнем крае в то время, как носик чайника угрожающе навис прямо над ним.
«Сейчас обожжется!» — подумал я и не успел раскрыть рот, как горячая жидкость потекла прямо на палец. Старик вскрикнул от боли, уронил чашку и, наверно, выронил бы из другой руки чайник, если бы я не успел ухватить его за ручку. Дервиш, конечно, ошпарился бы весь, не подвернись я вовремя со своим маленьким подвигом.
Тряся и размахивая рукой, он так кричал от боли, что я не на шутку перепугался вместе со всеми наблюдавшими за нами шакалами.
Оставив чайник на земле, я подхватил свою пустую чашку, бросился к реке и, наполнив ее до краев, помчался обратно.
— О, всемилостивый Аллах, какое несчастье! — стонал дервиш. — Какое несчастье! Я добываю себе пропитание каламом и чернилами. Как же теперь я удержу калам вареным пальцем?!
— Учитель! — сказал я, бережно схватив трясущуюся руку старика и сунув его вспухший палец в холодную воду. — Я стану твоей рукой! Клянусь, что не оставлю тебя ни на миг, пока твой ожог не заживет, ведь это я стал его невольной причиной. Учитель, я буду писать за тебя и клянусь, что ты ни разу не испытаешь голода!
«В самом деле?! — изумился я про себя. — Выходит, умею еще и писать?!»
— О, славный юноша! — сказал дервиш, переведя дух. — Всякая возможная благодарность не достойна твоей доброты и твоего благородства.
Потом он вынул палец из чашки, осмотрел его со всех сторон, понюхал, лизнул и усмехнулся.
— Совсем негоден, — язвительно проговорил он. — Думаю, его вполне можно отрезать и выбросить в реку.
— Учитель! — обомлел я.
— Твоя служба может затянуться, — мрачно сказал старик и вдруг расхохотался. — Что скажешь, доблестный наездник калама? Без чего обойтись труднее? Без пальца или без памяти, о похищении которой ты сокрушаешься столь назойливо по отношению к самому себе?
— Учитель! — еще сильней обомлел я.
— Теперь садись и рассказывай, — повелел дервиш. Переведя дух в свою очередь, я уселся поближе к огню и поведал дервишу о всех таинственных злоключениях, вместившихся в мою столь краткую по новой мерке жизнь. Дервиш слушал очень внимательно, прихлебывая чай из своей чашки и, когда я завершил свое предание, еще долго пребывал в молчании, поглядывая то на огонь, то на небосвод, весь наполнившийся чистыми каплями звезд.
— Действительно, необычная история, — наконец задумчиво проговорил он, — и весьма поучительная не столько для юноши, сколько для старика, воображающего, что он прожил долгую и полную, как багдадский караван, жизнь. Такие случаи происходят неспроста… или же совершенно случайно. Если отбросить все противоречия между твоим рассказом и твоим нынешним положением, то надо начать с того, что никаких древних крепостей в окрестностях нет, поверь мне на слово, … Попадаются в здешних горах кое-какие крепости, но до ближайших — не менее трехдневного перехода. Что ты можешь на это сказать?
Не в силах найти никакого объяснения, я невольно посмотрел в сторону реки, по-видимому, разбиравшей дорогу ночью не хуже, чем днем.
— Полагаю, — продолжал дервиш, — ты можешь поблагодарить разбойников, укравших твою одежду и, возможно, память по крайней мере за то, что они сделали из тебя очень искусного пловца.
«В самом деле, стоит ли держаться за те щепки, что плавают теперь на поверхности моей памяти? — рассудил я. — Потеряв всю собственность, стоит ли теперь торопиться с накоплением новой?»
Я охотно расстался бы в памяти с гибелью своего спасителя, оставив его в живых или упразднив само его существование. Но признать несуществующим тот испуг, что нагнали на меня чудовищный латник и его огромной длины волнистый меч, — это оказалось выше моих сил.
— Он чуть не разрубил меня надвое… — пробормотал я. — У меня даже остались ссадины на коленях, когда я выскакивал из-под стола.
— Ошибка, — спокойно произнес дервиш, подняв свой ошпаренный палец, который вовсе не казался теперь распухшим и больным. — Ты слишком долго смотрел на истукана. Чем дальше ты убегал, тем он становился больше. Признак сновидения. Увы, юный победитель драконов, скорее всего ты потел от страха задаром.
Дервиш немного помолчал и добавил:
— Ты не воспользовался самым точным способом проверки существования врага.
— Каким? — обрадовался было я.
— Как только он взмахнул своим мечом, надо было повернуться к нему спиной… Его, а не твои, усилия пропали бы даром.
— Хорошо, если это сон, — пожал я плечами, — а если не сон?
Старик нахмурился, делая вид, что мой вопрос ввел его в глубокие размышления, и наконец возвестил:
— В этом случае воину пришлось бы убедиться в твоем собственном несуществовании, что, по сути дело, одно и то же.
Я только и сделал, что разинул рот, а старик так расхохотался, что даже огонек заплясал на догоравших сучках, а его желтый тюрбан показался мне глазом демона-ифрита, подмигивавшим мне из мрака ночи.
