павильону поплыли клубы теплого пара. Мальчик моргнул и, видимо, обрадовавшись, тоже улыбнулся, не отрывая гармоники от губ.
— Эй, дружок, — сказал Ставри. — Чего ты здесь ждешв? Трамвай не ходит. Последний давно уж прошел.
Его низкий, теплый голос бодро и гулко прозвучал меж дощатых стен.
— Ничего не жду… Просто так… Сижу…
Мальчик перевел глаза со Ставри на темную, застывшую в дремоте рощу, видневшуюся в незакрытую дверь павильона.
— Нынче сочельник, — сказал Ставри. — У тебя что, дома-то нет?
Мальчик, словно не услышав его, все так же смотрел на рощу.
— Замерзнешь, как пичуга, если на этой скамье спать останешься. Отвечай мне, дружок! Как тебя звать?
— Павел.
— Нездешний?
— Нет.
— А откуда?
— Из Казанлыка.
— В Софию зачем приехал?
— Мать ищу.
— А она здесь?
Мальчик сунул гармонику в карман пальто и, подув несколько раз на покрасневшие руки, твердо сказал:
— Папка сбежал от мамы с другой женщиной. Она поехала в Софию его искать…
— И не вернулась, — добавил Ставри.
— Не вернулась.
— Так. И ты ни мать не нашел, ни отца?
— Не нашел…
Они помолчали. Внизу, под пеленой тумана, еще громче зазвонили колокола.
— Братья у тебя есть?
— Нету. — Глаза мальчика сверкнули, он закашлялся, задохнулся, лицо его покраснело, вены на тонкой шее вздулись. Во взгляде появилось старчески скорбное выражение.
В душе Ставри проснулось отцовское чувство к этому незнакомому ребенку, похожему на живой узел тряпья. Когда-то Ставри служил мелким чиновником в одном городке, проповедовал своеобразный анархизм, был и вегетарианцем и пьяницей одновременно. Когда его уволили, он перебрался в Софию и здесь спился окончательно. Он произносил речи в корчмах, окруженный бродягами и оборванцами, которые исчезали вместе с последним левом из его кармана. Он опустился на самое дно, но в душе его все еще жила мечта о какой-то прекрасной жизни. Он часто спал на окраинах города под открытым небом, нередко голодал, но никогда не жаловался и ничего не просил. На одной окраине приходской священник разрешил ему жить в хибаре, крыша которой провалилась, словно живот голодающего. Хибара притулилась в ложбине среди принадлежавших священнику пустырей, которые Ставри надлежало сторожить. Ставри принял эту должность не без сопротивления. Однако старость уже стучала в его двери: ему перевалило за пятьдесят, а при его случайных заработках он часто оставался без куска хлеба.
Он решил отвести мальчика к себе домой. Положив свою громадную руку ему на плечо, он сказал мягко и ласково:
— Хочешь переночевать у меня дома, Павелчо? Я живу один, у меня, как и у тебя, никого на свете нет… 168
_ Пойдемте. — Мальчик встал, подобрал полы своего длинного пальто и поплелся за Ставри.
Они пересекли площадь и пошли вверх по крутой улочке, конец которой, взбегая на холм, терялся в темном, далеком небе. Они шли вдоль проволочных оград, мимо редких спящих домов. Тумана здесь не было, снег искрился, белый и чистый. Сверху расстилалось небо с крупными сверкающими звездами.
Мальчик двигался за Ставри как тень. Иногда он останавливался и тревожно оглядывал улицу, словно думал убежать, но широкая спина добродушного великана успокаивала его. Он спешил догнать его, и тогда его тонкие ноги путались в черных полах пальто.
Так они дошли до верхушки холма. Перед ними открылось заснеженное поле и полоска леса, опоясывающая незастроенную часть склона.
— Устал? — спросил маляр, оборачиваясь и бросая взгляд на светящийся сквозь туман город. — Скоро дойдем, — добавил он глухо.
Он двинулся по самому гребню возвышенности, потом свернул по узкой дорожке меж склонами. Она привела в широкую ложбину, огороженную колючей проволокой. Там виднелась хибара.
Когда они подошли к деревянной калитке, Ставри улыбнулся и пропустил мальчика вперед. Потом отпер дверь и зажег лампу. В узкой комнате с низким потолком царил беспорядок. По полу были разбросаны коробки, кружки и стаканы, запачканные высохшей краской, валялись кисти, линейки, вырезанные из бумаги буквы. Пахло олифой и клеем. На облупившихся стенах висели два портрета бородатых мужчин. Ставри затопил маленькую железную печурку и довольно хлопнул в ладоши. Потом вытащил из стенного шкафа кусок хлеба и колбасу и положил их на стол перед мальчиком, который жадно набросился на еду. Ставри, улыбаясь, смотрел, как он ест. Печка раскалилась, и от тепла запах краски стал острее.
— Послушай, Павелчо, — сказал Ставри, — ты посиди здесь, а я выйду… Скоро вернусь.
Мальчик снял пальто, под ним показалась нечистая одежда. Ставри взял в углу топор и вышел. Через несколько минут он вернулся и принес, вместе с волной холода, пушистую верхушку сосны, зеленые иголки которой подрагивали под тяжестью намерзшего снега.
— Устроим елку, — сказал он. — Хочешь?
Лицо мальчика не выразило никакой радости. Он равнодушно сидел на стуле у печки и рассеянно следил за движениями маляра. От его рваных башмаков шел пар.
Ставри убрал то, что было накидано на полу, задвинул коробки под кровать. Потом водрузил верхушку сосны на стол и прибил ее к столешнице. При каждом ударе веточки покачивались, словно беспомощные ручонки. Вместо гирлянд Ставри украсил их полосками цветной бумаги. Временами он оборачивался и посматривал на мальчика, следившего за его работой. В шкафу он нашел несколько грецких орехов, покрасил их серебристой и красной краской и повесил на ветки, выбрал из кучки три буквы, приклеил к ним фольгу и нитками привязал к сосне. Кончив работу, он отодвинулся.
— Ну как, Павелчо, ты читать умеешь?
— Умею.
— Что значат эти буквы?
— С рождеством Христовым, — угрюмо ответил мальчик.
Ставри взглянул на него с удивлением.
— Тебе что, не нравится елочка? Может, ты болен?
Мальчонка не ответил.
Ставри присел на край кровати.
Радость, которую он хотел испытать вместе с мальчиком при виде убогой елочки, померкла от холодного и презрительного голоса. И в молчании его сквозило что-то упрямое и враждебное. Он, конечно, видел, что маляр за ним наблюдает, но продолжал сидеть спокойно, понурив голову, точно старик. Черные брови были сведены над курносым носом, у детских губ пролегла глубокая горькая складка. Вдруг он сказал:
— А свечи на елке не зажжете?
— Смотри-ка, а я и забыл! — Ставри стал искать какой-нибудь огарок, нашел целую восковую свечку, нарезал ее на куски и зажег.
— Теперь нравится?
Мальчик улыбнулся и не ответил.
— Эх, дружок! — вздохнул маляр. — Что ж ты молчишь? Было время, и я мать потерял. — Но сегодня праздник, самый большой, какой есть у людей… Видишь этих дядек на стене? Один из них Толстой, Лев
