— Иди пока, — ледяным голосом сказал Карнизов.
Когда солдат вышел, поручик разорвал пакет (хотя всегда вскрывал пакеты аккуратно — срезал ножницами край) и прочитал донесение.
— Вывернулась-таки!... — он нервно скомкал бумагу и бросил под стол. — Вывернулась...
Но уже через минуту поднял донесение, расправил его на колене и положил под стопку других бумаг. Потом достал чистый лист и изложил на нем по пунктам указания Федотову: умершую в больнице Милодору Шмидт вынести из покоя завтра после осмотра чиновным лицом; вынести только после вечерней зари, дабы не было слишком многих свидетелей, и о личности умершей не распространяться; тело поместить в особый покой (а если такового не имеется — будет занят, — в мертвецкую); пригласить священника для отпевания по православному обряду; свезти умершую на кладбище, что на Васильевском острове, погрести скромно; все расходы на похороны принять за счет крепости...
Разумеется, тем чиновным лицом был сам поручик Карнизов...
На следующий день примерно в час по полудни поручик приехал в Обуховскую больницу.
Встречавший его на крыльце фельдшер проводил в «особый покой». Комната на втором этаже больницы, окнами на север, была затемнена. В углу под образами курилась кадильница. Кроме кадильницы и иконы Иверской Божьей Матери, в комнате были только три предмета: стул, невысокий стол и гроб на столе. Гроб был очень красивый и дорогой — не иначе из ливанского кедра (того самого знаменитого кедра, из которого некогда египтяне строили свои корабли, из которого они делали саркофаги), лакированный, с резными краями и четырьмя бронзовыми ручками по краям.
Вслед за Карнизовым в комнату вошел доктор Федотов, которому сообщили о появлении офицера из крепости; от доктора пахло камфарой.
Поручик кивнул ему и сел на стул:
— Почему такой дорогой гроб? Я же велел скромнее... Если каждому умершему арестанту крепость будет покупать такой гроб...
— Это подарок...
— Подарок? — неприятно удивился Карнизов. — Чей?
— Граф Н. вернулся в Питер... И, узнав о кончине госпожи Шмидт, сделал ей последний подарок.
Карнизов изменился в лице, но ничего не сказал; сделал легкое движение пальцем, указывающее открыть фоб.
Фельдшер и солдат тут же сняли красивую резную крышку...
Видно, художник потрудился над лицом умершей: глаза ее не выглядели такими запавшими, какими были в последние дни; на щеки и несколько заострившиеся скулы были слегка наложены румяна, также были подведены губы. Блестел мертвенно-желтоватый лоб — будто вылепленный из воска, — в прядях волос, выбивающихся из-под какого-то чепца, виднелись седые волосы...
Карнизов не замечал прежде у Милодоры седых волос.
Противоречивые чувства овладели поручиком. С одной стороны, все клокотало в нем: из-за смерти Милодоры он не смог довести до конца важное дело — дело, на котором намеревался построить всю свою дальнейшую карьеру (не так-то часто появляется возможность вывести на чистую воду такого влиятельного масона, как граф Н., и упускать такую возможность — более чем обидно); когда еще попадутся ему в руки враги отечества, тайные заговорщики — да чтоб еще знатные и потому заметные, вокруг которых можно было бы раздуть шумное дело!... С другой стороны, Карнизов не мог не скорбеть по Милодоре: в последние дни его все более и более влекло к ней, и он ничего не мог с этим поделать. Карнизов знал точно: ни к одной женщине его прежде так не влекло. Он, бывало, не находил себе места ни в городе, ни в крепости, ибо знал, что место это только одно — подле Милодоры... Карнизов боялся признаться себе, что любит Милодору — любит безумно... любит этот предмет так, что обладания им ему мало, ему нужна полная власть над этим предметом, чтобы насытить, удовлетворить свою любовь... а полная власть — это не что иное, как разрушение; разрушить обожаемый предмет — вот высшее проявление любви, вот верх земного блаженства!... И Карнизов разрушил бы Милодору в свое время — вот эту шею, вот эту грудь, вот это лицо — совершенное лицо любимой... Он сжимал бы эту шею пальцами — до хрипа в трахее, до лиловых синяков на мраморно-белой коже; он раздирал бы эту грудь ногтями — стараясь доискаться под нею тонких изящных ребер; он раздавил бы это лицо коленом — и слушал бы хруст косточек, как величайшую музыку в свете...
О, как он любил Милодору!...
Но Смерть опередила его, Смерть разрушила Милодору еще до того, как он к своей любимой, к своей жертве прикоснулся... Он так и не овладел ею... Карнизов положил руку Милодоре на лоб. Лоб ее был холоден... Рука Карнизова дрожала. Доктор Федотов подошел к нему сзади, склонился над ним и сказал тихо:
— Господин поручик! Что вы!...
— А? — взгляд у Карнизова был полубезумный.
— Не тревожьте усопшую, — доктор указал глазами на руку поручика. — Тлен уже коснулся бедняжки — осень ныне теплая... Мы не помещали тело в ледник...
Карнизов убрал руку. Спрятал глаза.
— Вы, кажется, сказали, что граф Н. вернулся?.. Он разве ездил куда-то?
— Не могу знать, — развел руками Федотов. — Так сказали лакеи, когда привезли... последний подарок.
— Лакеи? При чем здесь лакеи? — поручик пребывал сейчас в таком состоянии, что смысл слов доходил до него медленнее, чем обычно.
— Лакеи всегда знают больше, нежели им положено знать, — пояснил Федотов.
Карнизов кивнул; в глазах его, только что как будто погасших, опять загорелся холодный огонек, — должно быть, такой огонек загорается в глазах хорошего охотничьего пса при виде добычи.
— Лакеи, говорите? А ведь и действительно... Оставив фельдшеру какую-то мелочь «на свечи», поручик Карнизов покинул покой.
Глава 33
Едва со двора Обуховской больницы укатила железная карета, у ворот остановился обычный городской экипаж с открытым верхом.
Это живописец Холстицкий привез для прощания с Милодорой Аполлона.
Господь распорядился разумно, не дав встретиться Аполлону с Карнизовым у гроба усопшей. Аполлон, подавленный горем, мало владел собой; а поскольку причину своей беды видел конкретно в поручике, то вполне мог попытаться выместить на поручике все, что наболело на душе, — и выместил бы, и ударом кулака на этот раз не обошлось бы. Холстицкий приостановился на крыльце.
— Вы уверены, Палон Данилыч, что, действительно, в силах...
— В силах...
—...перенести это?
— Да... Где она? Умоляю...
— Ну-с, тогда идемте... К величайшему прискорбию, я не могу как-то утешить вас...
... Аполлон стоял над фобом, не веря своим глазам, не веря в то, что происходит, не веря в то, что Милодоры больше нет... Милодоры нет больше — три эти коротких слова не умещались у него в сознании, смысл их ускользал...
Было мертвое лицо Милодоры — бесконечно любимое Аполлоном лицо; крыло ангела Смерти коснулось этого лица — оно стало как восковое; каждую черточку этого родного лица Аполлон (о, Господи, это было совсем недавно и невероятно давно) познал губами. Вот эти глаза, этот лоб, уста, полные жизни и ответного чувства, нежные, трепетные, тянущиеся к его устам, он покрывал поцелуями... Теперь тень Смерти залегла у глаз, мертвенной желтизной покрылся лоб, губы чернели на бледном лице. Трудно было узнать в этой Милодоре ту — с полотна, прекрасную охотницу Диану. Как быстро тлен коснулся ее совершенного лица!... Как быстро подернулось это ясное чело восковым блеском — признаком смерти!...
