Это два. Если листок с адресом действительно там, где он говорит, значит…
– Что это значит?
Маня затянулась и выдохнула дым.
– Значит, кто-то зачем-то дал Береговому неправильный адрес. Кто и зачем? Алекс сказал, что если Володя со стоянки у «Алфавита» поехал сразу в редакцию к Дэну и никуда не заезжал, то это можно проверить. Кругом камеры! А Володя, на наше счастье, еще поругался с гаишником на Чистых прудах!
– Это нам что-то дает?
– Ну, конечно, дает, Катька! Пока его машина торчала поперек бульвара и возле нее скакал гаишник, в багажник уж точно невозможно было засунуть труп! А из «Дня сегодняшнего» Володя прямиком поехал в «Барские угодья»! Тьфу! – Поливанова вдруг разозлилась так, что плюнула в лужу, как беспризорник из фильма про двадцатые годы. – Слова-то, названия какие! Барская усадьба! Одни баре кругом! Пролетариев нету, все повывелись! Я последняя осталась, пролетарка Маша!..
– Да ладно, не примазывайся! Какая из тебя пролетарка Маша! Ты в доме на Покровке живешь, и квартира в пять комнат тебе от прадедушки досталась, знаменитого авиаконструктора Поливанова, про которого художественные фильмы снимали!
– Вот именно! – закричала Маня. – Вот то-то и оно, что все это художественный фильм, Катька! Инсценировка! И Володька им был нужен исключительно для подставы! Сразу! И адрес неправильный, и дом пустой, и труп на дорожке!.. Матерь Божья, как это все так запуталось, а?..
– Распутаем, – решительно сказала Катя и посмотрела на свою руку, которую только что держал Береговой.
– А я поняла, чем там воняет, – сообщила Поливанова и посмотрела на небо.
– Чем?
– Страхом. Я теперь знаю, как пахнет страх.
И они помолчали.
– Завтра нужно поехать в редакцию к Дэну, выяснить все про этот адрес. Кто его давал? Кто записывал? Если давала Лариса, значит, она как-то замешана.
– Кто такая Лариса?
– Пресс-секретарь Сергея, – объяснила Маня, потушила окурок, поискала глазами урну, не нашла и сунула его в задний карман джинсов. – Кстати, у нее длинные белые волосы.
– Господи.
– Вот именно. А я поеду подлизываться к участковому уполномоченному Анискину! На предмет осмотра машины и всякого такого. Ты сейчас домой?
Митрофанова почувствовала себя очень глупо.
– Я на фитнес, – призналась она. – Готовлюсь к весне.
– Здорово, – оценила Поливанова. – Приседаешь с утяжелением? Пятки вместе, носки врозь?
– Там тренер Анжела, – сообщила Катя скучным голосом. – Хороша, сил нет. А ноги какие! А руки! А мне короткое носить нельзя. У меня коленей нету. Сейчас ни у кого нету коленей.
– Не носи, – предложила писательница. – Ну, Бог в помощь!
– Пойдем со мной, а? Пойдем, Мань! Я тебе спортивный костюм выдам, у меня их два! Ты там что- нибудь смешное скажешь, а то я их всех боюсь, как огня! И стесняюсь очень. У меня лишнего весу аж целых… двенадцать килограммов!
– А у меня сто.
– Пойдем, Мань?
Но Поливанова отрицательно помотала головой.
Если бы она согласилась, ничего дальнейшего не случилось бы, и жизнь, должно быть, в очередной раз повернула бы в какую-нибудь совсем другую сторону!
Но сослагательных наклонений не бывает, это писательница Поливанова знала лучше всех!
Возле митрофановского «Купера», которым та очень гордилась, они расцеловались, и Поливанова двинула домой, где ее никто не ждал с ужином и разговорами, зато ждал компьютер с пустой открытой страницей, на которой она не могла написать ни одного слова. Маня заставляла себя об этом не думать.
Уже почти стемнело, только небо между домами было светлое, весеннее, живое, и ветви старых лип казались нарисованными тушью на акварельном фоне.
Маня кое-как втиснула машину в некое игольное ушко, по случайности оказавшееся свободным, осторожно выбралась, стараясь не задеть дверью соседний автомобиль, подслеповато полюбовалась липами и вошла в арку, на ходу доставая из портфеля ключи.
И тут вдруг что-то случилось.
Она почему-то упала плашмя прямо в лужу, и вода попала ей в рот, и она захлебнулась ею. Очки слетели, она стала шарить, чтобы их поднять, но чей-то тяжелый ботинок наступил ей на руку, очень больно. Она тоненько заскулила, стала подниматься на четвереньки, и неведомая сила рывком выдернула ее из лужи, зажала рот и нос – Маня замотала головой, – и что-то холодное уперлось ей в позвоночник.
– Не рыпайся, сучка, – это было сказано тихо и отчетливо. – Мы тебя не обидим. Давай шагай! Тащить, что ль, тебя, такую тушу!..
И она пошла, старательно переставляя ноги. В ушах у нее звенело и шуршало, как будто осыпалось стекло.
– Подъезд этот, а этаж третий. Я проверял! Ну, пошла, пошла!..
И она опять пошла.
Больше всего ее беспокоило, что эти двое в башмаках пачкают прадедушкин паркет! Паркет, который она очень любила и тщательно за ним ухаживала! Ползала с тряпкой, натирала лимонным воском, а на Пасху и на Рождество приглашался даже полотер – кажется, последний, оставшийся на свете! Он был низенький, круглый, усы торчком, как у моржа. Звали его Григорий Виссарионович. Он приходил, раскладывал орудия труда – щетки длинные и узкие, щетки короткие и широкие, щетки мягкие и круглые, войлоки и суконки для наведения окончательного блеска. Ворча себе под нос, он придирчиво оглядывал сначала свои орудия, и потом Манины паркеты, облачался в синий рабфаковский халат и берет с хвостиком, а потом начинал… творить!..
Григорий Виссарионович, как настоящий художник, прежде всего делал «набросок» будущей картины – он начинал со щеток, жестких и грубых, и вонючей белой мастики, похожей на клей. Он уверял хозяйку, что мастику варит сам – нынче такого товару днем с огнем не достать, а если кто хочет химией паркеты жечь, то это, конечно, дело хозяйское, но только благородные полы благородного подхода требуют. Обнаружив царапину, он страдальчески вздыхал, качал головой, снимал очки, перевязанные бечевкой, вызывал Маню на проработку. Очень строго поглядывая, он говорил, что ежели так с полом обращаться, то лучше везде линолеум настелить, и дело с концом. У Мани краснели уши – от стыда, что не уследила.
Потом он переходил к щеткам мягким и прозрачной полироли, которая воняла еще крепче. Мягкой щеткой он проходился легко, изящно, как хороший танцор на сцене, а уж завершалась работа суконками и кисточками из натуральных перьев. Полотер уверял, что только натуральное перо может придать паркету подобающий лоск и блеск.
По завершении священнодействия Маня поила его чаем. Григорий Виссарионович снимал халат и войлочные тапочки, оставался всегда в одних и тех же шерстяных носках – Маня иногда думала, что он прямо в них и родился! – аккуратно укладывал все в чемоданчик и усаживался основательно. Он пил непременно из блюдца, вприкуску и рассказывал, что на минувшей неделе его опять вызывали в Константиновский дворец в Стрельну – вот там полы так полы, есть где развернуться, одна беда, перепортить могут, никто не понимает, как такую красоту следует чистить. При этом он презрительно фыркал, крутил круглой головой и то и дело поглядывал на паркет – любовался результатами своего искусства!..
И вот теперь по этому самому паркету шаркают грязные, незнакомые, чудовищные ноги в тяжелых ботинках!..
От шока и боли в руке – наверное, там что-то сломалось, когда ботинок наступил ей на пальцы, – Маня думала только о том, как полотер станет ее ругать за то, что она… не уследила.
