По жесткому, сухому блеску глаз Саны Кондарев понял, что утешать его бесполезно. Крепко пожав ему руку, Кондарев поглядел в его глаза, нарочно задержав подольше взгляд, и на этот взгляд Сана ответил — позволил Кондареву увидеть страшную муку его души и, казалось, спрашивал о чем-то… Кондарев долго не мог забыть выражения его глаз.
— Я сам принесу некролог. Возможно, я успею отпечатать его сегодня вечером, — сказал он, когда Сана собрался уходить.
— Я знал мальчика, — сказал Кольо. — Видел его прошлой осенью в больнице. Там лежал наш учитель пения. Они лежали в одной палате, в туберкулезной. Умный мальчик был.
— А отца знаешь?
— Как не знать, ведь это тот самый кожевник, который отчитал в клубе Анастасия.
— Послушай, Рачиков, напиши-ка что-нибудь хорошее о мальчике. Кто же еще это сделает, как не ты. Давай-ка сочиним некролог…
Так появилось стихотворение из двух строф про Лазарчо — первое печатное произведение Кольо Рачикова, над которым плакали женщины у калиток, где, словно черная вещунья, опустилась эта скорбная весть.
С той поры началась дружба Кондарева и Саны. Точнее, она началась еще в прошлом году на собрании, но в день смерти ребенка они впервые душевно сблизились и узнали друг друга.
В середине марта Народное собрание было распущено, а новые выборы назначены на 23 апреля. Перед этим правительство внесло изменение в избирательный закон. Пользуясь тем, что в некоторых округах было объявлено военное положение, власти держали под арестом редакторов газет, не допускали в села агитаторов и всеми силами ополчились против буржуазных партий и коммунистов. Партийные штабы заработали вовсю, оппозиционные круги пришли в волнение.
В начале апреля в К. приехали Абрашев и профессор Рогев, и на следующий день, в воскресенье, блок созвал большое предвыборное собрание. В тот же день начали предвыборную борьбу и коммунисты. Деревянные балконы в зале городского читалища трещали от набившихся туда слушателей; оттуда прямо на головы сидящих внизу сыпалась шелуха от тыквенных семечек; в темный зал из распахнутых дверей казино проникали синеватые струйки табачного дыма и доносились враждебные выкрики, смех и топанье сторонников блока, засевших там, чтобы помешать собранию.
На авансцене, перед опущенным занавесом с изображением лиры, напоминавшей шерстобитный лук, вспотевший, разгоряченный Янков изрекал полные яда тирады против правительства и блокарей. Публика часто хлопала, и деревянный зал буквально сотрясался и гудел. К концу речи Янкова началась свалка — охраняющие собрание вышвырнули вон блокарей. Однако арендатор казино, тоже блокарь, снова впустил их под самым носом полиции, которая следила за порядком на площади…
Предвыборная борьба потребовала посылки агитаторов в села, где были сильны земледельческие дружбы, и в один из апрельских дней, перед самыми выборами, Кондарев выехал с Бабаеневым и Сапой в село Равни-Рыт.
День был ясный и теплый. Зеленым шелком переливались буковые леса, холодно и сурово чернели дубы, только начавшие давать нежные побеги. Изумрудный ковер полей был испещрен отцветающими дикими грушами. Влажная земля, покрывшаяся тонкой корочкой, жадно впитывала в себя солнечные лучи, а на юге, где горизонт загораживал Балканский хребет, в синем небе таяли его заснеженные цепи.
Сосед Саны щадил своих тощих лошаденок. По круто спускающемуся шоссе разбитая повозка нестерпимо тряслась, клячи едва передвигали ноги, и трое путешественников предпочли идти пешком, пока не выбрались наконец на проселочную дорогу. Они пробыли в пути гораздо дольше, чем рассчитывали, лошади часто отдыхали. Добрались до Равни-Рыт уже в сумерках.
На повороте, у первых же домов, скрытых молодой зеленью сливовых садов, перед их подводой вдруг выросли четыре фигуры в бурках. Кто-то строго крикнул: «Сто — ой!» Телега остановилась. Кондарев вытащил из-под мешка с сеном пакет с воззваниями и сунул себе за пазуху.
Один из остановивших их крестьян схватил лошадей под уздцы, двое остались стоять в стороне, опершись на палки, а четвертый, в высокой шапке, с длинными отвисшими усами, коротко спросил:
— Куда?
— Едем в соседнее село, — сказал Кондарев.
— Кто вы? — Крестьянин поглядывал то на небритое лицо Саны, то на траурную повязку на его рукаве.
— Торговцы кожей.
— Потребуй у них документы, — посоветовал крестьянин, державший лошадей.
— Чего там еще смотреть документы. Это не наши. Поворачивайте назад!
— Отпусти поводья, сукин сын! Не заставляй меня слезать! — крикнул Сана.
— Поворачивайте, пока по вас не прогулялась палка! В село въезжать нельзя.
— А что, ваше село чумное, что ли? Отойди в сторону и убери подальше от колес ноги, а то переедем, — сказал Сана и встал.
— Чумное оно для таких вот горожан, как вы, чума вас задуши!
Крестьянин ударил палкой по боковине подводы, лошади было рванулись вперед, но их по-прежнему крепко держал тот, что стоял впереди; он старался повернуть их обратно. Дышло задралось вверх и затрещало.
— Не пугайте коней, люди, они же такие уморенные, — взмолился возчик.
Сана вытащил из его рук поводья и кнут и свирепо хлестнул лошадей. Лошадь справа едва не раздавила крестьянина. Испуганные животные с шумом и грохотом помчали повозку по деревенской улице. В ту же минуту Бабаенев выругался и пригнулся — в спину ему угодил брошенный вдогонку камень. Рядом с Саной упала палка, и еще два камня стукнулись о дно повозки. Кондарев склонился над скачущими лошадьми, держась одной рукой за поперечину телеги, а другую прижимая к груди, чтобы не растерять воззвания. За воротами крестьянских усадеб лаяли собаки. Лошади так натянули поводья, что они едва не лопались; дважды подводу заносило, и она чуть не разбилась о каменную ограду, но, как только въехали по крутому подъему на площадь, лошади сразу же успокоились и Сана их обуздал.
— Слава богу, не было встречных повозок, — пробормотал перепуганный возчик и перекрестился.
— Ну а почему ты остановился? Испугался каких-то оборванцев, мать их так!.. Вырвать надо было у них палку и надавать по первое число, — ругался Сана.
Бабаенев тыльной стороной ладони ощупывал свою мощную спину. Шапка его свалилась на дно повозки, в темноте его лысое темя белело, как перламутр, над поднятым воротником полушубка.
— Остановись, где горит огонь. Там трактир. Никак дух не переведу, — сказал он.
Как только подвода остановилась, из трактира вышли несколько человек. Держа руки в карманах, они молча и враждебно разглядывали приезжих, Бабаенев спросил, где найти Велчо.
— Какого Велчо? У нас в деревне много разных Велчовцев.
— Велчо Менчев, Менка. Он дружит с учителем Николчо, братом сельского старосты.
— Должно быть, дома. А зачем он вам?
Бабаенев сделал вид, будто не слышит вопроса, слез с повозки и принялся отряхивать шапку. Кондарев запихнул воззвания за пояс штанов. Крестьяне вернулись в трактир, и тот, что разговаривал с Бабаеневым, сказал другим:
— Этот с бородой — коммуна, уже второй раз вижу его здесь…
Бабаенев шел следом за ними. Сана распряг лошадей и потрепал их за ушами. Возчик взял мешок с сеном. Свет из окон трактира падал на подрагивающие спины лошадей, освещал коричневую фуфайку Саны и терялся на противоположной стороне улицы, на каком-то балконе, где висела пестрая черга. Кроме гама, доносившегося из трактира, и собачьего лая, слышался еще громкий рокот реки. От могучей горы, вздымающейся над селом, веяло холодом, снегом и запахом буковых лесов.
Жадно вдохнув ледяной воздух и поежившись от холода, Кондарев вошел в трактир.
В углу, возле крайнего окошка, где до самого потолка громоздились ящики из-под пивных и лимонадных бутылок, Бабаенев тихо разговаривал со скуластым крестьянином в драной, домотканого сукна куртке. Сидевшие за столами смотрели на него враждебно. Возле печки, где грелся большой кофейник с рак
