— Господин полковник, позвольте заметить: если вы припишете этих людей к жандармскому батальону, то подвергнете большой опасности гарнизон — они же могут деморализовать его.
Полковник Викилов иронически усмехнулся.
— Ваше беспокойство неосновательно, майор Савов. Капитан Колев мне нужен для того, чтобы послать его в штаб дивизии именно с целью уладить вопрос о довольствии и вообще об их приеме. Штаб должен подтвердить мое решение. — И полковник незаметно подмигнул адъютанту своим черным спокойным и жестким глазом. — Немедленно вызовите капитана Колева. С завтрашнего дня первому эскадрону принять на себя караульную службу. Изменить порядок дежурств и следить за тем, что происходит в городе, — добавил он.
Оставшись вдвоем с майором, полковник Викилов сел за письменный стол, снял фуражку с вспотевшей, уже начинающей седеть головы и провел носовым платком вокруг шеи.
— Не сомневайтесь в успехе, майор Савов. Положение в нашем гарнизоне весьма благоприятное. Штаб, к счастью, состоит из наших единомышленников. План действий давно готов, в моральной подготовке солдат мы не сомневаемся — они выполнят свой долг. И пусть только господь бог впредь и навсегда избавит армию от необходимости свергать и назначать правительства, — сказал и презрительно смерил взглядом толстого интенданта, который, узнав о доставленном поручиком Балчевым пароле, очень взволновался.
— Я должен перевезти свою семью с виноградника, — уныло сказал майор.
— Ну и перевозите.
Через полчаса капитан Колев выехал в соседний город с письмом в штаб дивизии, а командир второго взвода из его батальона, подпоручик Чолчев, которому тоже не доверяли, был отправлен на уборку сена.
В экипаже по пути домой полковник Викилов рассказывал тихонько своему начальнику штаба о трусливом интенданте и думал о том, до какой степени хозяйственная служба портит людей.
— Пока что он сбежит на виноградник или к своему тестю в Ловеч, а когда все будет закончено, приедет на готовое. О чем мечтает завхоз? Стать дивизионным интендантом, — сказал он, протягивая подполковнику сигареты в золотом портсигаре, подаренном ему когда-то Фердинандом.
Через день, в пятницу, после обеда все предварительные распоряжения относительно подготовки переворота были уже выполнены. Крестьяне умышленно не были зачислены ни в одну из пехотных частей, караульную службу стали нести самые проверенные офицеры. Каждому заговорщику было дано задание, подготовлены списки местной земледельческой верхушки и сельских кметов в околии.
Июньский день был ясным и жарким. В поле возле казарм целый день пели жницы, убиравшие ячмень, и к вечеру среди желто-зеленого моря появилась первая стерня с уложенными в крестцы снопами. Под косыми лучами заходящего солнца город окутывала золотистая мгла, над которой поднимались верхушки тополей и вырисовывались крыши самых высоких зданий. Оранжевогвардейцы слонялись по казарменному двору и чувствовали себя арестантами. Один только яковский кузнец был весел и беззаботен. Он насвистывал на окарине, которую вытащил из-за пояса, где торчала и рукоятка револьвера, или пел фронтовые песни, пока его товарищи, улегшись возле него, глядели жадными глазами на поле и от нечего делать выщипывали траву. Позже, когда солнце утонуло за горной цепью и на поля легла тень, заиграли вечернюю зорю. Крестьяне вернулись в помещение, где стоял острый запах плесени, чеснока и портянок, зажгли две лампы и принялись ужинать; ели без всякого аппетита, каждый со своими мыслями.
В казарме все было спокойно, обыденно. На опустевшем плацу унтер-офицер искал какую-то потерянную им вещь. В конюшне, расположенной напротив, задавали лошадям корм. Полковой экипаж шумно подкатил к штабу, офицеры группами покидали казармы, торопясь к себе на городские квартиры; в комнате дежурного и в караульном помещении зажгли лампы. Через несколько минут солдаты повзводно отправились в столовую. Приглушенный топот их сапог ударялся о стены и будил у крестьян тяжкие воспоминания о войне.
— Кто нынче ночью будет дневальным? — спросил красавец оранжево гвардеец. Он доедал вареную курицу.
— Да на кой ляд тебе дневальный нужен? И зачем только бросили своих баб и детвору?! — сказал один коренастый крестьянин.
— Так велено.
— Велено… Мало ли что велено…
— Верно, никто и не заглянет сюда, никто нас не спросит, как мы да что мы. А еще про довольствие толкуют, — заметил третий.
И все заговорили о безразличии к ним офицеров и о том, что нет смысла оставаться здесь и зря терять время, когда жатва в разгаре.
— Я завтра же уйду, Балбузан, слышишь, что говорю? — Отправляйся: скажи начальству, Керезову скажи. Держат нас здесь, как арестантов. Тоска берет!
— Ежели уходить, так уходить всем сразу. И пришло же кому-то в голову — давай иди, охраняй блокарей…
— Ну, хватит вам бурчать, — сказал Балбузанов. — Завтра посмотрим. Может, и уйдем. Я пойду в город и спрошу, как быть… Кто сыграет в картишки? — спросил он, вытащив засаленную колоду карт и высоко подняв ее.
Под лампой собрались несколько человек и стали играть в карты на постели кузнеца. Вокруг столпились болельщики. Остальные слонялись бесцельно по помещению или сидели у окон и смотрели на огни города. Прозвучал сигнал вечерней поверки, и по старой привычке бывшие солдаты приготовились ко сну. Расстегивая пояса и стаскивая порты, они отворачивались к стене, чтоб соблюсти благоприличие. Некоторые крестились, перед тем как лечь. Когда неполная луна залила своим голубоватым светом стекла окон, все уже спали, за исключением яковского кузнеца. Он выиграл в карты, и его мучило желание выпить на радостях, но баклажка с ракией давно уже была осушена. Кузнец встал и принялся перетряхивать торбы товарищей. Ракии не оказалось ни у кого. Он почесал затылок, вернулся на свое место и лег, причмокивая от досады и вздыхая. Вокруг все храпели, кто-то разговаривал во сне.
Балбузанов положил свой пистолет под подушку, закутался в бурку, а поверх еще и одеялом, потому что любил спать в тепле. «Завтра отправлюсь к нашим и скажу, что ребята не хотят больше торчать здесь… Ведь и хлеб кончился… Эх, ничего не вышло из нашего дела», — подумал он, прежде чем забыться во сне.
Городские часы пробили двенадцать. Удары их доносились сюда без эха. В пустом коридоре бегали мыши. Подъезжая к станции, засвистел паровоз, а затем над полями разнеслось удаляющееся громыханье поезда.
Из караульного отделения вышли восемь солдат и унтер-офицер под командой поручика Тержуманова. Солдаты примкнули штыки и зарядили карабины. Они тихонько поднялись по лестнице и вошли к спящим оранжевогвардейцам. Подкрученные фитили закоптили стекла ламп, и их мутный свет, смешавшись со светом серповидной луны, проникавшим через окна, уныло рассеивался среди лежащих в беспорядке, укутанных в одеяла и бурки крестьян.
Поручик Тержуманов с тремя солдатами остановился у сложенного в пирамидки оружия оранжевогвардейцев. Поручик посветил электрическим фонариком. В другой руке он держал заряженный пистолет. Сержант и остальные солдаты встали у входа.
— Выносите ружья! — тихо приказал Тержуманов.
Первым проснулся крестьянин, который не хотел, чтоб назначался дневальный. Он приподнялся на локте и что-то пробормотал. Яркий свет фонарика ослепил его, и он прикрыл глаза рукой. В ту же минуту зашевелились еще несколько спящих, и кузнец Балбузанов, который лежал с краю, возле оружия, крикнул:
— Забирают наши ружья!.. Братцы!
Его осветил фонарик. Поручик Тержуманов заорал: «Приказываю не шевелиться!» — но яковский кузнец вытащил из-под подушки парабеллум.
Чувствуя, как у него перехватило в горле и что-то дрогнуло в животе, поручик дважды выстрелил в грудь Балбузанову. Выстрелы сухо протрещали в помещении и звучно отозвались эхом в глубине коридора. Кузнец медленно стал сползать с кровати, потом вдруг его огромное тело, словно подброшенное пружиной, подскочило и голова глухо стукнулась об пол возле самых ног офицера.
