Их освещало нежное утреннее солнце, и вокруг блестела роса.
— Ты давеча спрашивал про нашего кмета? Вот он, вишь, ни свет ни заря поднялся да пошел набирать себе овощей с людских огородов, — сказал крестьянин и подтолкнул локтем Кондарева.
По мягкому проселку, уходившему от шоссе, меж высокими плетнями шел огромный мужичище средних лет в накинутой на плечи безрукавке. На руке у него висела корзинка, полная только что сорванных овощей. Солнце освещало его толстую соломенную шляпу, бросало на прямые плечи лимонно-желтые пятна. Кондареву показалось, что он уже видел где-то эту фигуру, словно бы вырубленную топором, эту короткую шею и низкий, нависающий над глазами лоб с необыкновенно прямыми бровями.
Кмет сделал знак остановиться и неторопливо приблизился к повозке.
— Кого везешь, Шабан? — спросил он.
— Разве не видишь? Человека везу. Ну, доброе утро! — сказал крестьянин.
— Кто он?
— Да вот учитель. Нагнал его по пути от кошары.
«Хуже янычара», — вспомнил Кондарев слова крестьянина, как только встретил взгляд пестрых, с черными точечками внутри, стеклянно-прозрачных холодных глаз, который нахально проникал в сознание и вызывал в душе злобу и страх. Они напомнили ему глаза Александра Христакиева.
— Откуда ты и куда направляешься? — спросил кмет, остановившись у самого колеса повозки. Движением плеча он поправил сползающую безрукавку, потом спокойно поставил ногу на спицу колеса. Он был такой рослый, что голова его возвышалась над плечами К он дарева.
— Из-под Горна-Оряховицы.
Прямые строгие брови дрогнули, в пестрых глазах появилась насмешка.
— Вот как! Ну а куда путь держишь?
— Ищу себе место в селах.
— Ага, ищешь место… А ну-ка, слезай с повозки, дай разгляжу тебя поближе…
— Зачем слезать? Ты и так хорошо меня видишь.
Кондарев не мог оторвать взгляд от глаз кмета, которые говорили, что тот узнал его. Все его существо насторожилось, в голове билась одна мысль: надо мобилизовать всю свою волю, чтобы не поддаться злобе. Но сил на это не хватало, и рука начала расстегивать одну за другой пуговицы пальто.
Кмет повесил корзинку на чеку повозки, поднял свои широкие, как лопаты, обнаженные до локтей руки и неожиданно обхватил шею Кондарева.
— А ну, слезай, и нечего мне врать… Слезай, не то я сам тебя стащу! — проговорил он, и ехидная ухмылка раскрыла его белые зубы.
— Подожди, я достану документы, — дрожащим голосом прошептал Кондарев. — Сейчас, — добавил он и, сознавая, что этот миг запечатлеется в его памяти навечно, ловким ударом сорвал со своей шеи руки кмета, выхватил из внутреннего кармана пиджака револьвер и выстрелил в упор прямо ему в грудь.
Кмет резко пригнулся, словно отвешивая поклон. Лошади рванулись вперед, напуганные выстрелом и криком, раздавшимся из-под повозки. Нога кмета оставалась в спицах. Кмет вцепился в колесо руками и ревел, как огромный раненый зверь. Колесо забуксовало по настилу шоссе, и повозку перекосило. Кондарев выстрелил еще дважды в широкую согнутую спину и соскочил с повозки.
— Ах, погубил ты меня, ирод! — простонал крестьянин.
Кондарев обошел повалившегося навзничь кмета, огляделся и побежал по проселку между огородами…
Шесть часов пробирался он лесом меж сел Равни-Рыт и Выглевцы и лишь после полудня вышел через овраг, поросший кустами бузины и лопухами, к Босево.
На полях убирали кукурузу, и улицы села были безлюдны. Крадучись мимо плетней и остерегаясь, как бы его НС учуяли собаки, он подошел наконец к дому крестьянина, брат которого был в отряде Ванчовского. Из пристройки в глубине двора доносилось посвистывание рубанка, в побеленном известкой домике жужжала прялка. Низенькая калитка была заперта на железный засов. Кондарев отодвинул его и вошел во двор.
— Радковский, Стоян! — тихо позвал он и направился к пристройке. Хриплый голос Кондарева беспомощно прозвучал в узеньком дворике, усыпанном половой и коровьим навозом.
Из пристройки появился молодой крестьянин с рубанком в руках. Его русые волосы горели на ярком солнце. Он поднес руку к глазам, чтоб разглядеть пришедшего, и, как только узнал, пошел навстречу. На засученных рукавах рубашки, на коричневых грубошерстных штанах налипли стружки.
— А, здравствуйте, — сказал он, перекладывая рубанок в левую руку, чтобы поздороваться, но, увидев расстроенное лицо Кондарева и жалкую улыбку на его побледневших губах, быстро вынул свою руку из его ладони. — Что с вами, товарищ, почему в такое время? — спросил он, и в его светлых спокойных глазах Кондарев прочел сочувствие и тревогу.
— Ничего особенного, Радковский. Устал я очень. Все время шел пешком… Завернул к вам, чтобы передохнуть…
— Пожалуйте в дом. Но только чтоб не видел ребенок. — Радковский, стряхнув стружки, исчез в открытой двери дома. Прялка сразу же умолкла, и Кондарев услышал, как крестьянин сказал что-то жене.
Через минуту Радковский провел его через коридорчик в горницу, и там, стараясь быть спокойным и скрыть свою тревогу, Кондарев рассказал ему, зачем пришел.
— Нужного вам человека я найду, но день ото дня становится все труднее и труднее. В Выглевцах солдаты и конные жандармы. К нам в общину вчера тоже прислали троих. — Радковский помолчал и озабоченно потер ладонью лоб. — Письмо надо отнести?
— Письма нет… Надо устно. Кто он, этот человек, из ваших?
— Наш товарищ, замледелец. Сыровар он, потому его и пускают в горы. Никто не видел вас, когда вы входили в село?
— Никто. Я пробрался по оврагу.
— Этот человек сегодня убирает кукурузу, и я сейчас же должен сходить к нему, потому что вечером следят, — сказал Радковский и пристально поглядел на Кондарева. — Что это вы весь дрожите? — спросил он и улыбнулся.
— От усталости. Очень торопился. И всю ночь не спал… Сейчас, если можно, я бы прилег ненадолго. Дай-ка мне воды.
Крестьянин вышел, женщина в комнате за стеной принялась ворчать, но Радковский шикнул на нее и вскоре принес и поставил на стол зеленый кувшин с водой и чашку.
— Отдыхайте. Я опущу занавески. Смотрите, чтоб малыш не догадался, что вы тут, ребенок ведь… А я пойду, чтобы не терять времени, — сказал он, опустил перкалевые занавески на окнах, оглядел побеленную комнату, соображая что-то, и, кивнув, вышел. Хлопнула калитка, и в доме наступила тишина. За стеной, в сенцах, женщина что-то уронила на пол…
Кондарев прилег на кровать и укрылся своим пальто. Едва положив голову на подушку, он услышал учащенное биение сердца. Тело его продолжало дрожать. Вдруг у него закружилась голова и к горлу подступила тошнота. В памяти беспорядочно, без всякой связи мелькали то картина убийства, то места, по которым он шел, то какие-то отрывочные мысли и соображения. Но тут его слух уловил тиканье будильника на столе, и как только он его услышал, так уж больше не мог не слушать.
«Ошибка! Ошибка! Ошибка! Как ты мог? Как ты мог?»- настаивал будильник, и в зависимости от того, что думал Кондарев, будильник находил какой-то ответ. «Надо его чем-нибудь накрыть», — решил Кондарев, открыл глаза и хотел было встать, но женщина в другой комнате завертела свою прялку, и та, казалось, увлекла за собой весь дом. За нею понеслись и лошади на шоссе, и он снова увидел лежащего навзничь агонизирующего кмета с закинутыми за голову руками, корзинку с рассыпавшимися овощами и веселое утреннее солнце, осветившее противоположный холм. В огороде торчал прут с красной тряпицей, и эта тряпица, вобравшая в себя солнечные лучи, врезалась в его память, так же как козьи тропки в буковом лесу, куда он бежал, миновав огороды и речушку за ними. Потом — дорога через лес, вконец измучившая его вылезшими на поверхность корнями деревьев, какой-то сырой овраг в море лесов. Когда он шел по этой дороге, душа его переполнилась мукой, черной тучей сгустилась в ней злоба, и к нему невольно стали
