за эти два дня, были тревожными: коммунисты готовили мятеж, и правительство принимало меры. Околийское управление арестовало самых видных коммунистов города с Петром Янковым во главе, Кондарев убил какого-то кмета. «Не езжай на виноградник, мало ли что может случиться: теперь уж, наверно, нас всех мобилизуют», — предупредил его Манол. Тем более надо поскорее отсюда убраться!.. Ни за что больше не поеду усмирять!
Дом еще спал, время от времени потрескивали половицы. Костадин прислушался, чтоб по звукам понять, светает ли, посмотрел на жену, которая спала, повернувшись к нему спиной, вспомнил о ребенке, тоже спящем сейчас в утробе матери. С ним, с сыном, он был бы самым счастливым человеком на свете. Его вдруг охватила горькая нежность, он протянул руку, но не решился дотронуться до плеча Христины.
Вчера, чтобы найти себе какое-нибудь занятие и подразнить ее, он целый день перекрывал сарай. Босой, с закатанными штанинами, повязанный платком, он ползал с Янаки по старым, покрытым плесенью черепицам, подбивал доски и закончил уже затемно. Все это время Христина сновала по дому, злясь, что он не нанял человека для этой работы, а сам возится в грязи и паутине, а он разжигал в себе злобу к ней тем, что убеждал себя, будто Кондарев непременно ее целовал, и в голове его крутились те же мысли, что тогда в Выглевцах, на сеновале: с кем же он и что должен делать? Пусть она видит его в паутине, в пыли, в грязной одежде! Она брезгует им? Пускай брезгует! Он ощущал потребность злить ее, потому что страдал, и ему было даже приятно вдыхать запах гнили, мякины, приятно было присутствие Янаки, он весь отдавался работе, чтобы успокоить душу. Это возвращало его к прежней жизни и хоть на время выключало из мира, причиняющего ему боль. Во время обеда он из упрямства и к стыду Христины обедал с работником внизу, на кухне. Сказал, что у него нет времени на умывания да переодевания. В сущности, он избегал жены: пусть видит, что он презирает ее мирок, что пуповиной связан с простыми мужиками, как однажды сказала мать. Он знал, что упрямством ничего не добьешься, но иначе не мог и, ощущая свою беспомощность, искал сочувствия у самого себя. Он слышал, как Христина сказала матери, которая настаивала, чтобы та уговорила его обедать с ними: «Что делать, мама, не могу же я снять его с крыши и мыть, как ребенка. Оставьте его, пройдет это!» В голосе ее слышалась боль, но пусть помучится и она!.. Костадину так хотелось увести жену в их комнату и там открыть ей душу — может, она поймет его наконец?.. Он кряхтел, грохотал старой черепицей по черной, голой обрешетке сарая, и так продолжалось до самого вечера…
Вечером, перед ужином, Манол сообщил другие новости: полицейский час продлен, перед околийским управлением установлены пулеметы, в любую минуту могут объявить военное положение. В Софии, когда полиция окружила дом, где заседал какой-то коммунистический центр, покончил жизнь самоубийством Владимир Корфонозов. Манол принес газеты, и все принялись разглядывать снимки коммунистов из этого центра, помещенные среди сенсационных заголовков. Ну как поверить, что и такой человек, бывший офицер — заговорщик… От мала до велика все ищут способа сломать себе шею…
Чтобы не разбудить жену, Костадин тихонько поднялся с кровати, подошел к окну и выглянул наружу. Фасад казино был освещен луной, крыша и стекла блестели; небо слегка посинело: светало.
Он вышел в соседнюю комнату и оделся. Снизу донесся кашель матери. Как всегда, она встала раньше всех, чтобы разбудить батрачку и проводить его.
Спустившись во двор, он увидел, что фонарь в комнате Янаки уже горит и по стене мечется его тень. Пока Костадин завтракал и готовился в путь, на дворе уже совсем развиднелось; он вернулся в спальню, чтобы попрощаться с женой. Христина проснулась и лежала в ожидании его.
— Ты в самом деле решил ехать? — спросила она.
— Да, еду.
— К оста, отложи на день-другой. Пусть все поуляжется.
— Что поуляжется?
— А вдруг опять случится какой мятеж?
— Потому и не желаю оставаться тут. Ни за что не соглашусь больше ездить по селам и марать себе руки.
— Значит, оставляешь меня одну и о своей семье не думаешь?
— Так уж я тебе нужен! Теперь ты не одна. — Он присел на край постели, опустил руки и посмотрел на свое отражение в зеркале.
Христина взяла его руку и положила себе на живот.
— Знаешь, он уже здорово брыкается. Вот сейчас, перед тем как ты вошел, я снова его почувствовала, — сказала она.
Он улыбнулся невольно, но смутился и тут же отдернул руку. С тех пор как жена его забеременела, в редкие минуты их взаимной нежности он всегда чувствовал себя как бы виноватым.
— Если, не дай бог, что-нибудь произойдет, сразу же уезжайте. Мне спокойнее, что ты хоть едешь с отцом. — Она обняла обнаженной рукой его шею, притянула к себе и поцеловала в щеку.
— Отец твой не может оставаться там больше двух — трех дней. И я тоже, наверно, вернусь с ним, не останусь на винограднике один, — сказал он, чувствуя раскаянье и замечая, что у него начинает першить в горле.
— Обещай мне!
Христина отвела свою руку. Ему показалось, что она хочет поскорее его отправить, чтобы поспать еще. Негодование снова поднялось в душе, а с ним и ощущение своей ненужности и одиночества.
Он вышел в соседнюю комнату, повесил на пояс тяжелый наган и спустился по лестнице.
Янаки уже запряг и отворил ворота. Костадин взобрался в повозку и хлестнул коня, тот рванулся, и повозка с грохотом покатилась по улице.
Утро было ясное и холодное. Город пробуждался лениво. В небе еще дрожала денница, как брильянтовая сережка, и, едва взглянув на нее, Костадин вспомнил свой сон, который теперь показался ему бессмысленным и глупым кошмаром.
Тесть ждал его на улице у ворот с двумя корзинками и большой плетеной бутылью вина.
— Запоздал! Мы уже должны были подъехать к ущелью, — недовольно сказал он, бросив на сиденье рядом с зятем старенький коврик и поспешно взбираясь на повозку. Теща подала Костадину букетик астр и плеснула перед лошадью немного воды. Они тронулись. Бай Христо покачнулся, как колода, молодецки сбив на затылок фуражку.
— Зачем столько еды? Я захватил достаточно. Кто есть-то будет? — буркнул Костадин.
— Я не за тем еду, чтоб стеречь твой виноградник, а хочу отдохнуть на свежем воздухе… Надо было тебе запрячь пару лошадей. Так, с одной, мы как цыгане.
— Брат ездит на мельницу в пролетке. Поэтому я не мог…
— Ну, а как ты решил, будешь ему компаньоном?
— Христина мне всю душу вымотала!..
Старый бондарь поглядел на него насмешливо.
— Не нравишься ты мне. Начинаешь идти на поводу у своих домочадцев.
— В доме все на ее стороне…
— Пускай себе говорят, а ты стой на своем. Жена иль привыкнет к твоему характеру, иль забудет, чего хотела.
А когда ей за подол уцепятся двое-трое мальцов, станет тише воды, ниже травы.
— Я тоже на это надеюсь, но дочь твоя упряма, да и братец мой ее накручивает, а она его во всем слушается.
Бай Христо засмеялся.
— В меня пошла, зятек! Такая она у нас! — Он весело хлопнул Костадина по плечу и, словно считая эту тему исчерпанной, заговорил о предстоящей рыбалке.
Город остался позади. Повозка тащилась по крутому шоссе к ущелью. Солнце окрасило в нежно- лимонный цвет ломаный силуэт холмов, одна из вершин с купой деревьев засияла в его лучах. Костадин опустил вожжи, и лошадь пошла свободно; не слушая, что говорит ему тесть, он спрашивал себя: не слишком ли большое значение он придает спорам со своими близкими? Что может сделать Христина, ежели он с чем-то не согласен? В самом деле, когда она родит, ей будет не до того…
Часа через два они остановились возле небольшого постоялого двора Ломбардии. Бай Христо выпил стопочку ракии, надел старые штаны, сунул босые ноги в огромные грубые башмаки и спустился к омуту
