так как она всегда отлично ладила и со мной, и со своими братьями, и вообще, и так как она никогда своим родным не пеняла, что имеет то, что имеет. А значит, она приняла решение не просто чтоб мне что-то доказать, или, как утверждает майор, чему-то научить, или просто всем назло. То есть я хочу сказать, что она не демонстративно так поступает. И этого мне вполне достаточно. А теперь прошу меня извинить, примусь наполнять наши кубки!
Его порыв был, по-видимому, неоправдан, если иметь в виду, что все бокалы в поле зрения были полны по крайней мере на три четверти, и все же, взявшись за глиняный кувшин, мистер Коупс принялся за дело. Налитые кровью глаза майора сверкнули на меня. Произведя неторопливые подергивания головой и плечами, он проблеял:
– Видите ли, я не то чтобы из вредности наседаю на этого малого. Дело в том, что с этим народцем у меня связано немало бед. Помнится, я однажды…
Безупречно вовремя уловив ситуацию, что завидно отличало ее от всех известных мне женщин, Вивьен подошла ко мне как раз в этот момент и, взяв под руку, увлекла к двум своим молоденьким сослуживицам. Это было весьма кстати, чего нельзя было сказать о внезапном их, всех трех, устремлении к трем особам из разряда тетушек, хотя последующее появление машущего руками священнослужителя, который махал руками и когда слушал (при этом ничего не говоря), и когда говорил сам, слегка изменило ситуацию. Выдержав его общество минуты три, я высвободился, распрощался с мистером Коупсом и увлек Вивьен в уголок под портрет Гайдна.
– Вив, я пошел!
– Но ведь ты только что приехал, мы даже не сумели с тобой… Ладно, я тебя провожу! Подожди секундочку!
Когда мы с ней вышли на крыльцо, к нам присоединился и Гилберт. Теперь я уже не заметил и следа небрежности в его одежде, характерной для последних наших встреч: передо мной был Гилберт, каким я его увидел впервые, элегантный, подтянутый. Вместе с Вивьен в ее новом брючном костюме они, безусловно, смотрелись парочкой в самый раз для традиционного фото на память.
– Вивьен сказала, вы на меня не сердитесь, – начал Гилберт, – и все же я должен вам выразить свою глубокую признательность. Мне хотелось об этом вам сказать.
– Благодарю, только, право, не…
– Видите ли, если б не вы, мы бы с ней не встретились. Кроме того, вы приняли столько участия в судьбе моих друзей Вандервейнов.
– Боюсь, без особого успеха.
– Так или иначе, вы были им во многом поддержкой. Если хотя бы сможете помочь Пенни, это удвоит мое чувство благодарности к вам. Быть может, будете сообщать мне, как там' она.
– Да-да, разумеется!
– Непременно навещайте нас, когда мы окончательно устроимся. Всего хорошего, до скорого, Дуглас!
– Да-да, всего хорошего, Гилберт!
Мы пожали друг другу руки, затем без всякой поспешности или колебания Гилберт повернулся и исчез в глубине дома. Вивьен смотрела на меня молча, растирая между большим и указательным пальцем головку цветка лаванды, сорванную ею среди кустов, росших вдоль стены.
– Что же это он не привел сегодня никого из своих, гм, приятелей? – спросил я просто так.
– Сказал, что трудно выбрать таких, кто умеет бы себя пристойно вести. – Голос Вивьен звучал так же равнодушно, как и мой. – Понимаешь, он не хочет мусолить тему расовых барьеров и всего такого прочего. В этом смысле он сильно изменился.
– Неужели?
– Знаешь, Дуг… когда я тебе рассказала вчера про него и ты при этом не устроил мне сцены, не стал ничего изображать, я тогда сказала, какой ты милый… в общем, действительно, это было так мило с твоей стороны, но, видимо, это оттого, что тебе все до ужаса безразлично, верно? Ну да, конечно, я тебе нравилась и все такое прочее, и ты сам видишь, что я не злюсь и не огорчена, просто я хочу знать правду. Ты не настолько был в меня влюблен, чтобы попытаться меня удержать, да?
– Я был очень огорчен, что нам приходится расставаться, я и по-прежнему…
– И все-таки?
– Что тут поделать, только не думаю, что надо разубеждать человека, если он решил.
– Потому что каждый всегда знает сам, что ему нужно, и не хочет, чтобы другие навязывали ему свое мнение? Я тоже так думала. – Вивьен сорвала еще один цветок лаванды. – Ты ведь сейчас к Пенни едешь, да?
– Да.
– Как ты думаешь, сумеешь, как Гилберт просил, помочь ей?
– Не знаю.
– Ты, конечно, можешь наплевать на то, что я тебе сейчас скажу, Дуг, только если ты и в самом деле хочешь помочь кому-нибудь выбраться из тяжелого положения или просто вообще хочешь кому-нибудь помочь, ты должен обязательно что-нибудь делать, принять близко к сердцу, какое-то время только об этом и думать, ну да, ни о чем другом, чтоб это стало для тебя самым главным, пока все не образуется или не убедишься, что совсем ничего нельзя поделать.
– Гилберт и впрямь пытался как-то помочь Пенни и, судя по всему, успеха так и не добился.
– Это верно, но я и не говорю, что всегда, когда по-настоящему пытаешься, все обязательно получится. Просто хочу сказать: если не пытаться, ничего и не будет. Он, по крайней мере, хотя бы пытался.
– Несомненно!
– Ты уж прости, но я только о тебе все последнее время и думаю, наверное, это ужасно? Какое счастье, что ты не устроил мне никакой сцены, и одновременно – какое разочарование! Просто такой ты с женщинами, верно? А теперь уходи – мне надо возвращаться к гостям. Возможно, позвоню тебе через пару недель.
Мы снова дружески обнялись и расстались. Тема насчет помощи или отсутствия помощи близким упала в благодатную почву. В разное время ко мне за помощью обращались Рой, Китти, Пенни и Гилберт. Количество предоставленной мною помощи – нуль. Единственная с моей стороны результативная помощь состояла в убеждении Терри Болсовера по телефону, что в его статье по поводу «Элеваций № 9» нет музыковедческих ляпсусов. С другой стороны, а вероятней всего, все с той же, я прямо-таки не мог отцепиться от самопровозглашенного принципа не разубеждать людей делать то, что им хочется. Исключение: задержание на пару минут профессионального и публичного посрамления Роя.
Эти и подобные же невеселые рассуждения переполняли меня до тех пор, пока я не вынырнул из тьмы «Норт-Вестерн-Лайн» наверх, в тихие и безмятежные сумерки, и немедленно накатило чувство тревоги и легкого возбуждения перед мыслью о встрече с Пенни. К тому времени, как я проходил вдоль пруда, над которым кружил ястреб, еще более сильное возбуждение начисто вытеснило чувство тревоги. Миновав высокие, в мой йенделльский рост, заросли крапивы, я вошел во двор. Через мгновение из кухни послышался лай Пышки-Кубышки.
Я прошел в дом через застекленную веранду и увидел шедшую мне навстречу Пенни. На ней было алое хлопчатое платье без всякого намека на стиль или моду, и она была явно очень и очень рада видеть меня, хотя и казалась несколько усталой. Я поцеловал Пенни, услышав при этом какие-то странные звуки, приближающиеся из кухни. Они знаменовали появление Пышки-Кубышки, передвигавшейся не в обычном своем темпе, а с трудом и на трех лапах. Задняя с наложенным на нее эластичным, кажется, бинтом как-то странно торчала вбок и на заду белели полоски пластыря. Псина приподнялась, обнюхала меня и вовсю завиляла хвостом.
– Что с ней такое?
– Что-то сломалось или сместилось. Сама точно не знаю.
– Но это поправимо?
– Врач сказал, насчет лапы вряд ли. Теперь так и будет скакать на трех.
– Как это произошло?
– Наверное, Эшли… Меня тогда не было дома, должно быть, он пнул ее ногой. Заявил, что пыталась его куснуть.
