мамочек, чем папочек. Так гласит первая теория.
Есть и другая: голубым мужчины нравятся больше, чем женщины, потому что первые менее требовательны, более снисходительны, вообще компанейские ребята и, помимо всего прочего, безусловно, обходятся гораздо дешевле, чем дамочки. Голубым нужен просто приют от лунных бурь и ураганов. Но, впрочем, ты-то в курсе, что это за народец.
Вскоре и Мэри тоже будет в курсе. Здесь-то она быстро всему научится, я в этом не сомневаюсь. Семья Ботэм — как раз то, что ей нужно. Она их не боится и, что самое важное, сама их тоже не пугает.
На самом-то деле миссис Ботэм, пожалуй, единственная, кто пребывает в полной уверенности, что у Мэри амнезия, — отсюда и ее навязчивое желание внедрить в умы эту непопулярную идею. У Гэвина, который проводит с Мэри больше времени, чем другие, сложилось смутное предположение о том, что она в некотором роде отстала в развитии: ведь у нее живой, необычайно цепкий ум любознательной и дисциплинированной двенадцатилетки (он часто ловит себя на мысли, что она будет очень толковой, когда подрастет). И наконец, Ботэм-старший по разного рода веским причинам терзается тайным опасением, что Мэри абсолютно здорова во всех смыслах. При этом он сам далеко не так прост. Многие люди — соседи и прочие, Мэри, а может статься, и ты тоже — считают, что он, по всей вероятности, на редкость ограниченный, недалекий человечишка. Ведь как бы иначе удалось ему прожить с алкашкой целых три десятка лет? А весь фокус-то в том, что двадцать девять из них он находился примерно в таком же состоянии, как и она. Вот отчего он так надежно укрепился под бочком у миссис Ботэм и мирно сидел там все эти годы, пока она методично и целеустремленно нажиралась: все это время он нажирался с не меньшим рвением.
Однако Мэри быстро делает успехи. Если вам когда-нибудь вздумается снимать фильм о ее зловещей мистерии, придется использовать большое количество авангардной музыки для иллюстрации ее возрождения под крылышком семейства Ботэм… Как это ни удивительно, в ее состоянии есть определенные преимущества перед другими людьми, и этими преимуществами она успешно пользуется. Все еще точечные, ее ощущения лишены последовательности: они пестры, непосредственны и неупорядочены, как само Настоящее. Зато она умеет делать кое-что, что у нас с вами уж никак не получится. Взгляните мельком в конец незнакомой улицы. Что вы увидите: общие контуры и силуэты, очертания, свет и есть ли на улице движение? А Мэри увидит окно, а за ним лицо, сетку булыжной мостовой, ряды водосточных труб, а еще то, как в такт небесному ландшафту распределяется светотень. Когда вы смотрите на свою ладонь, то видите пять или шесть главных линий и их основные ответвления, а вот Мэри видит бесчисленное число тончайших царапинок и знает каждую из них так же хорошо, как нам знаком профиль наших собственных зубов. Она точно помнит, сколько раз взглянула на свои руки, — сто тринадцать раз на левую и девяносто семь на правую. Она способна заметить, из-за какого конкретно взмаха одеяла, сдергиваемого ею со своей кровати, легкая пелена дыма выскользнула из дверного проема. Для нее именно здесь кроется определенный смысл. Когда прошлое забыто, настоящее становится незабываемым.
Мэри всегда знает, который час, не прибегая к помощи часов. И при этом ей все же почти ничего не
известно о времени и о других людях.
* * *
Однако она очень быстро делает успехи.
Она познакомилась со своим телом, с его холмистой топографией — семь рек, четыре леска, атональная музыка внутри. Она научилась со вкусом сморкаться, наблюдая за мистером Ботэмом, который делал это часто и от души. Тело уже не готовило для нее никаких сюрпризов. Даже первые следы календарной крови ее не взволновали. Миссис Ботэм непрестанно толковала про эти дела, и Мэри была подготовлена едва ли не к любому бедствию. (Миссис Ботэм была к тому же маниакально зациклена на тех душераздирающих муках, которые ей довелось испытать во время того, что она зловеще именовала «Переменой». Мэри это не слишком волновало: она обоснованно полагала, что «Перемена» потревожит ее нескоро.) Мэри поведала своей благодетельнице о появлении крови, и миссис Ботэм со свойственной ей прямолинейностью объяснила Мэри, что нужно делать. Решение показалось ей очень остроумным. В общем и целом Мэри была вполне довольна своим телом. Сам Гэвин, эксперт по части телесной эстетики, признавал, что оно у нее выглядит вполне пристойно, не считая, конечно, трицепсов. Мэри же, напротив, казалось, что его тело — Гэвина, со всеми его гирями, скрипучими эспандерами и пропотевшими майками, — не вполне соответствует назначению. Однако она полагала, что он разбирается в том, о чем говорит. В округе не счесть было тел совершенно негодных, с потерянными или приделанными конечностями, скрюченных или неимоверно растянутых. Так что своим Мэри была вполне довольна. И вообще, все это было неимоверно занятно.
Она всерьез занялась чтением.
Поначалу она была крайне смущена тем, насколько интимным занятием оно оказалось. Она подглядывала, что читают другие, потом тайком читала то же самое.
Мистер Ботэм читал замаранные ворохи грязно - серых бумажек, которые ежедневно появлялись и пропадали. И каждый раз они назывались по-разному. В них прятались картинки с голыми дамочками, а последние страницы посвящались купле-продаже — за бешеные деньги — уже не женщин, а мужчин. Где - то в середине этой бумажной пачки некий Стэн рассказывал историю сражения между раком и его женой Милфред. В конечном итоге победил рак, однако героизм таких мужественных представителей человечества, как Стэн и Милфред, не признал поражения. Речь все время шла о каких-то других местах, и некоторые из них (возможно) были где-то рядом. Рассказывалось о коварных превратностях судьбы, о смертях, катаклизмах, о неслыханных удачах. И читать все это было ужасно сложно, потому что буковки никак не могли договориться между собой и выбрать единые размеры и очертания. Миссис же Ботэм с упоением заглатывала брошюры, присылаемые ей обществом Анонимных алкоголиков, о котором она неизменно отзывалась с теплотой и нежностью. В этих брошюрках всегда излагались истории об алкоголиках, и все они точь-в-точь повторяли слова миссис Ботэм. Они снабжались различными графиками и диаграммами, наглядно демонстрировавшими, до чего себя довели несчастные пьянчужки: они упивались в одиночку, они шли на ложь и воровство, их одолевал тремор, им мерещились мыши и раки. А потом они обо всем забывали. Потом они умирали. Однако если ты уверуешь в АА и Господа Бога, то все в конечном итоге завершится на удивление чудесно.
Гэвин проводил много времени, презрительно созерцая картинки в блестящих журналах, но в шкафу у него в комнате имелись и другие вещи, с которыми он иногда консультировался или перебирал их. Они назывались книгами и были, как выяснилось, хранилищем языка. Одни оставались еще со школьных денечков, другие были закуплены для вечерних курсов, в которых Гэвин слишком разочаровался, чтобы суметь их закончить, третьи всучил ему друг, поэт и мечтатель. Мэри была до глубины души поражена, когда узнала, что Гэвин ходил в школу целых одиннадцать лет и даже после этого считает себя ужасным неучем. А она и не предполагала, что на свете есть столько всего, что можно узнать. Гэвин разрешил Мэри пользоваться книгами, и, руководствуясь его одобрительными кивками или хмурыми взглядами, она немедленно приступила к делу.
Это оказалось ох как не просто. Она освоила все четыре великие трагедии Вильяма Шекспира[4]. В них рассказывалось о четырех мужиках, напичканных властью, сладкозвучием и истерией. Жили они в здоровенных пустынных зданиях, которые пугали их до такой степени, что вынуждали постоянно произносить речи. Всех их в конечном итоге ловко укокошивали дамочки: то луковичкой, то шарадой, а то и носовым платком или, на худой конец, пуговицей. Еще она прочла «Избранное» Диккенса. Речь там велась о тех районах Лондона, которые она еще не успела посетить. В каждой истории милый молодой человек и прелестная девушка плелись сквозь толпы мерзопакостных злодеев, шутов-уродов и несгибаемых старцев, пока, после тяжелейшей болезни, невыносимой разлуки или бесконечного морского вояжа, они вновь не воссоединялись, после чего жили долго и счастливо до конца дней своих. Еще она ознакомилась с книжкой под заглавием «И склад и лад: Введение в английскую поэзию». В ней описывался огромный мир ускользающей гармонии и света. Был там некий слой — оправа или оболочка, — которого она больше нигде не встречала и сквозь который, как она чувствовала, ей не дано было до конца проникнуть. Слова дружно маршировали в конец шеренги и громко, колокольным звоном прозвучав там, отскакивали к исходной позиции, откуда бодро, с новым пылом
