«
Наташа поняла, что скоро Хозяин будет дома, и устроилась поближе к двери — на низкой бархатной табуреточке, меланхолично положив мордочку на лапки. У Наташи были плохие предчувствия, а плохие Наташины предчувствия сбывались всегда. Еще она была голодна и в недоумении — почему на ее тарелке вовремя не появилась пища, такого пренебрежения ни один из Хозяев до этого дня не выказывал. Будь Наташа хоть чуточку менее воспитанной, она бы возмущенно мяукнула и даже сделала бы что-нибудь. Допустим, прошлась коготками по какому-либо предмету мебели. А некоторые кошки не пренебрегают и испортить обувь.
— Юлия Александровна! Юлия Александровна! Подождите, пожалуйста! — пыталась бежать на высоких каблуках, прихрамывая на обе ноги, врач-интерн из соседнего отделения.
Юля, с трудом удержавшись от приветливого ответа: «А вот нет! Нет! Нет! Достали! Все! Не подожду! У меня мировой нефинансовый кризис в жизни, муж ушел от меня к Абрахаму Маслоу, на предмет самоактуализации. За последние сутки я повстречала троих призраков из мертвого вроде бы прошлого. Или уже не мертвого. Уже семь вечера! Я полгода дома не была! Я есть хочу! У меня ребенок заброшен! Есть хочет! Не буду ждать! Ни секунды!» — остановилась, перевесив тяжелую сумку на правое плечо.
— Что-то ко мне? — безнадежно спросила, уже зная, зная, зная: «что-то» — к ней. Юле захотелось спрятаться. Под стол с веником градусников в граненом стакане, называется «сестринский пост». Или в процедурную, под укатанную в рыжую клеенку кушетку.
— Юлия Александровна! Ох, ноги чуть не переломала. Помогите, пожалуйста! Мне девочки сейчас сказали… Пациент Богомолов будто бы ваш друг детства?
— В какой-то степени, — осторожно ответила Юля. Ей захотелось пнуть интерна носком новой, почти удобной туфли по голени и быстро-быстро убежать.
— Кошмар, что с ним творится. Выдернул капельницу, разбил умывальник. Тумбочку уронил. Ударил соседа по палате, Григорчука. В другого соседа, Михеева, запустил тарелкой с перловым супом. Сейчас всех выгнал. Сидит один. Воет. Отказывается идти на контакт.
— Обожемой, — Юля задрожала, — обожемой, как это — воет? Как это — ударил?! А что, что случилось?!
— Ни малейшего понятия. Михеев говорит, вроде бы позвонил ему кто-то. Богомолову то есть. Тот выслушал. А потом ка-а-а-ак начнет. Хренакс — телефон в стенку! Хренакс — капельницу выдрал, вену порвал, кровищей там все улил. — Интерн увлеклась, глаза ее загорелись мрачным готичным огнем. — Кстати, аккуратней, Юлия Александровна. Помните о правилах обращения с инфицированной кровью…
— Кровью? — Юля не нашла ничего лучшего, чем просто повторить последние слова интерна.
— Ну так я о чем и говорю! — Интерн повысила и без того громкий голос. — Пройдемте!.. Пожалуйста! Поговорите с ним! Все-таки он — ваш друг, — интерн произнесла хорошее и всеми уважаемое короткое слово друг примерно как «тайный растлитель малолетних», — послушает вас…
— Это вряд ли, — раздумчиво проговорила Юля. — Не послушает. Он никогда никого не слушал… Только свою сестру.
— Ой, Юлия Александровна! — Интерн невысоко подпрыгнула на месте от радости, пристукнув каблуками. — Давайте сюда сестру! Я съезжу за ней, на такси привезу!
— Боюсь, это не представляется возможным, — вспомнила Юля. — Она погибла много лет назад. Покончила с собой. Выбросилась из окна. С новорожденным ребенком. Четвертый этаж. Невысоко. Умирала долго, проползла десяток метров. На асфальте оставалась полоса крови. Довольно широкая. Ее по ней и нашли. С мокрым от слез мертвым лицом. Пойдемте, да? К пациенту Богомолову. Вы хотели меня проводить.
Интерн в ужасе осталась стоять на месте. «Глаза у нее стали огромные, как мельничные колеса», — вспомнила Юля любимую когда-то дочкой сказку.
Один взгляд назад. Осень 1990 года
Обыкновенный вечер обыкновенного дня, черная голова за письменным столом, сидит по-турецки на стуле, склонившись над атласом с тестовыми заданиями по курсу гистологии, рядом чашка с остывшим чаем, надкушенный бутерброд из хлеба и колбасного сыра, рассыпающегося на кусочки от прикосновения. Кассетный магнитофон Sharp, общая собственность близнецов, тихо-тихо поет голосом Цоя: «Дамы без ума от Саши, Саша без ума от дам, в полночь Саша лезет к дамам, а уходит по утрам. Дамы из высоких окон бросают лепестки, он борец за справедливость, и шаги его легки…»
Ветром с шумом распахивается форточка невысокого окна, несколько не лепестков, а сухих листьев вражескими парашютистами планируют и приземляются на деревянный подоконник, любимое место отдыха белой головы, но сейчас он пуст. Белая голова, скорее всего, дома, сидит в пушистых тапочках перед телевизором, ожидает программу «До и после полуночи» или плещется в ванне, взбивая рукой белоснежную пену. Черная голова отвлекается от работы, классическим жестом усталости массирует виски. Разворачивается всем телом, обращается к средне-русой голове, примостившейся на собственной кровати с нитками мулине в руках.
Черная голова многое хочет спросить у средне-русой. Например, она охотно узнала бы, почему та целую неделю не ходит на занятия — ни на лекции, ни на лабораторные. Почему практически перестала разговаривать даже с ней, ближайшей подругой. Почему не играет на своей обожаемой скрипке, не читает излюбленных «Унесенных ветром», не пьет чай, не ругается из-за постоянного курения в комнате… Черная голова знает, что она услышит в ответ, этот ответ ее не устраивает, вот она и молчит, просто смотрит.
Средне-русая голова методично плетет из разноцветного мулине косичку, так удобнее потом будет выдергивать нити для вышивки. Замечает извернувшуюся в ее сторону черную голову, смотрит на нее тоже. Неискушенная черная голова видит в ее взгляде столько боли, что рушится с колченого стула, отчаянно ругаясь, чтобы не так страшно, и бросается к средне-русой, обнимает ее за теплые плечи, гладит по нежной щеке.
— Ну что ты, что ты, — шепчет она, — все будет хорошо, очень-очень хорошо, ну что ты…
Средне-русая не плачет, не вздрагивает, смотрит прямо перед собой. Она сомневается. Пожалуй, она не поверит черной. Средне-русая голова начинает говорить:
— Я подстриглась недавно. Совершенно не жалко, я хотела, очень хотела, меня замучила перхоть. Что-то странное с этой перхотью происходит, уверена, что перхоть не должна так себя вести. А может быть, это и не перхоть вовсе, может быть, это гниды. Такие особенные гниды, они не липнут к волосам, они наоборот, наоборот.
Я заметила, что после моего разговора с кем-либо все частички перхоти превращаются в маленькие копии собеседника, ну вот такие крошечные Федьки, миниатюрные Витечки, игрушечные преподаватели, малютки девчонки… Я проводила рукой по волосам, и передо мной на столе, на страницах конспекта, на листах из «Общей биологии» резвились вот такие фигурки, занимались своими делами, внимания на меня не обращали в общем-то, но постоянно находились рядом, а это утомляет, это очень утомляет. Поэтому я минимизировала какие-то свои контакты, разговоры, встречи… Но это помогло не совсем. Если я брала в руки инструмент, начинала играть — я недавно взялась разучивать сольную сонату Бартока — так вот, с
