– Никогда не предполагала, что ты сам это понимаешь.
– Да ведь ты не спрашивала.
– Не спрашивала. Послушай, а почему сейчас с тобой так легко? Ты сегодня совсем не был несносным.
– Нет настроения быть несносным. Да и причины тоже нет. Как я могу быть несносным, когда ты со мной и так очаровательна? – Он наклонился и поцеловал ее.
– Что это ты?
– Что это я? Опять ты удивляешься.
– Ты очень внимателен ко мне.
– Да? Разве я не всегда такой?
– Я ждала, что ты будешь ужасен, как настоящий сукин сын, когда не получилось избавиться от Артура…
– Я уже все тебе объяснил.
– …и была почти уверена, даже больше чем уверена, что мне достанется, когда только что спросила, почему ты такой тяжелый человек. Почему ты не взорвался? Не знаю, как только у меня хватило смелости…
– Потому что по-настоящему хотел тебя и ты была моей. Во всяком случае, на протяжении часа или около того.
– О дорогой, это правда?
– Конечно, ведь я же ясно тебе это показал.
– Когда?
– Да только что. Ты понимаешь, о чем я.
– Ах да, да. Расскажи мне еще о том, какой ты сноб. Отчего ты стал снобом?
– Это очень просто. Все дело в моем отце, двух мнений тут быть не может. Не собираюсь нести всякий эдипов вздор, но я действительно ненавидел мерзавца. Это был ничтожный, вульгарный, глупый человечишка, который все вечера напролет лакал пиво и крутил приемник, слушая разные программы, и ему плевать было, что мы ели, в чем ходили…
– Успокойся, дорогой, у него, наверно, была нелегкая жизнь, и он…
– Нелегкая жизнь, о господи! Да ты бы видела его. Нелегкая жизнь, уж конечно! Ни одному паразиту не жилось легче. Денег он не зарабатывал. Это за него делал его отец. Замечательный старик. Сколотил четверть миллиона фунтов на том, что скупал у крестьян и перепродавал глиняную и стеклянную посуду, чертовы черепки, как он ее называл. Обожал кларет, рыбную ловлю, охоту верхом с гончими – умел наслаждаться жизнью. Умер в восемьдесят лет на охоте. Нет, отец, которого я уважал, принадлежал к высшему обществу, учился в Чартерхаус-Скул – для меня, как он считал, и Беркхэмстед достаточно хорош – и на капитана в Магдален, и что дальше? Дальше ничего. Поступал как какой-нибудь простолюдин. Во всем. Картины в доме – это плохо, потому, дескать, что только всякие парвеню вешают у себя картины. Вот он и продал Курбе и Делакруа, которые принадлежали деду, и купил какой-то гоночный автомобиль. Водить он не умел, но ему нравилось быть обладателем гоночного автомобиля. Он не женился на девушке из высшего общества – только, мол, владельцы ночных клубов или фабрик, производящих воздушные шарики, так делают. Поэтому он женился на девице, которая у его адвокатов отвечала на телефонные звонки. А к адвокатам он наведывался довольно часто, потому что ему приходилось много судиться.
– Может быть, мне не стоило всего этого говорить, – помолчав, продолжал он, – но нужно ведь мне свалить вину на кого-то за то, что я такой, какой есть, правильно?
Элен внимательно смотрела на него. Он взялся за край простыни, в которую завернулась Элен. Она было сделала движение, чтобы остановить его, но тут же опустила руки, и он сдернул простыню. Некоторое время спустя он спросил:
– Поедем со мной на следующие выходные? В Нью-Йорк. Или куда скажешь.
Ответа не было так долго, что он заподозрил, что она уснула или притворяется, что спит, но наконец услышал ее голос откуда-то сверху:
– Ты действительно этого хочешь?
– Конечно хочу.
– Знаешь, пожалуй, я и впрямь смогу это устроить. Есть отличный повод – навестить тетку в Цинциннати.
– У тебя действительно там тетка?
– Была – десять лет назад. Но остается еще Артур.
– Да, это точно.
– Но знаешь, я в последнее время столько раз помогала Сью Грин, а за сегодня она чувствует себя виноватой. С другой стороны, почему Артур не может тоже поехать в Цинциннати?
– Твоя тетка – большая чудачка. Она не любит детей.
– Больше того, у нее с головой малость не в порядке и вообще со здоровьем. Было бы слишком ожидать, что она выдержит присутствие такого активного ребенка, как Артур.
– Да, нельзя же требовать от нее так много, правда?
– У тебя никогда не имелось детей, Роджер?
– Дорогая, пожалуйста, перестать выражаться на этот жуткий американский лад. Нет, у меня никогда не было детей. Вопрос о детях просто никогда не поднимался.
– Я думаю! Ладно, куда тебе позвонить, когда я все устрою?
– Я давал тебе свой нью-йоркский номер.
– Что-то не припомню. Лучше скажи еще раз.
– Я тебе его уже называл.
– Не важно. Скажи снова.
– Сказать?
– Почему ты не говоришь?
– Пожалуй, я мог бы его назвать.
– Если нетрудно. О Роджер!
– Я люблю тебя, Элен.
– У нас почти не осталось времени.
В соседней со спальней Бангов комнате зазвонил телефон, вернее, глухо затрещал. Элен вскочила с кровати.
– Я должна ответить.
– Ерунда, пускай его звонит.
Элен убежала, а Роджер остался еще немного понежиться в постели. Теперь он мог почти с уверенностью сказать, что выбранная им тактика принесла желанные плоды, и он искусно склонил ее к тому, чтобы через неделю уехать с ним. У него был слишком богатый опыт в такого рода делах, чтобы заранее ликовать – никаких торжествующих воплей, пока он не запрет за ними дверь в спальне нью- йоркской квартиры, – но то, что по самым скромным подсчетам теперь его шансы можно было оценить как шестьдесят против сорока, в то время как еще утром всего лишь как один против пятидесяти, было просто чудом. Ее голос в соседней комнате некстати напомнил, что времени у него почти не осталось, и даже мелькнула мысль, не показал ли он себя хуже Эрнста. Но, потратив на нее столько энергии, можно было не беспокоиться на этот счет. Она появилась в дверях, зачесывая волосы назад. Эта ее поза как бы говорила о некоем новом опыте, приобретенном недавно и очень красившем ее.
– Это тебя, – сказала она.
– Меня? Что за черт, кто это может быть?
– Он не назвался. Сказал, что просто друг.
– Друг? Это уже определенней.
– Только недолго.
– Можешь положиться на меня.
– Знаю.
Завернувшись в простыню, он вышел в другую комнату и поднял трубку.
– Мичелдекан слушает.
