– Ну да. – Он усмехнулся, думая про себя, что она, в общем, славная девчонка и что голубоватые белки придают ей какой-то необыкновенно здоровый вид. Однако он тут же отказался от своего умозаключения, а дальнейшее перестало его интересовать, когда она сказала:
– Ну, если вы так много пьете, вполне естественно, что вам нездоровится на следующий день. – И она выпрямилась на стуле, совсем как гувернантка.
Диксону снова припомнилось, как грубиян ювелир укорял его отца за «благочопорность», потому что тот вплоть до самой войны никогда не выходил из дома без белого крахмального воротничка.
Это резвое словообразование весьма точно выражало то, что не нравилось Диксону в Кристине. Он сказал довольно холодно:
– Вы правы, правы, как никто. – Выражение это Диксон подхватил у Кэрол Голдсмит, и, подумав о ней – впервые за это утро, – он вспомнил о поцелуе, свидетелем которого был накануне вечером. Внезапно его осенило, что все это имеет отношение не только к Голдсмиту, но и к этой девушке. Впрочем, она, по- видимому, сумеет постоять за себя.
– Все вчера недоумевали, куда вы исчезли, – сказала она.
– Могу себе представить. Скажите, а как отнесся к этому мистер Уэлч?
– К чему? Когда узнал, что вы отправились в пивную?
– Ну да. Он был рассержен или не очень?
– Представления не имею. – Почувствовав, вероятно, что это прозвучало несколько резко, она добавила: – Я ведь его совсем не знаю, и поэтому мне трудно судить. По-моему, это как-то прошло мимо него, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Диксон отлично понимал и почувствовал вдруг, что может, пожалуй, теперь рискнуть отведать омлета с грудинкой и помидорами. Направляясь к буфету, он сказал:
– Это хорошо, должен признаться. Пожалуй, надо будет все же принести ему извинения.
– Неплохая мысль, мне кажется.
Она сказала это таким тоном, что он отвернулся к буфету и, слегка ссутулив плечи, скорчил одну из своих излюбленных гримас – лицо китайского мандарина. Эта девушка и ее приятель вызывали в нем такую антипатию, что он не мог понять, как они-то терпят друг друга. Тут он вспомнил про одеяло и ковер. Ну не дурак ли он! Как можно было все так бросить! Необходимо что-то предпринять. Надо подняться наверх и поглядеть на них еще разок – может быть, при виде их его осенит вдохновение.
– Черт! – машинально произнес он вслух. – Черт возьми… – И, опомнившись, добавил: – Боюсь, мне надо бежать.
– Как, вы уже спешите домой?
– Нет, я пока еще не уезжаю… Я хотел сказать… Мне надо подняться наверх. – Чувствуя, что все это звучит довольно глупо, он добавил в полном отчаянии, все еще держа в руке крышку от кастрюли: – Мне надо кое-что поправить в моей комнате… – Он взглянул на нее и увидел, что ее глаза расширились. – У меня ночью был пожар.
– Вы устроили пожар у себя в спальне?
– Ничего я не устраивал – случайно поджег сигаретой. Само собой как-то загорелось.
Выражение ее лица снова изменилось.
– У вас был пожар в вашей спальне?
– Да нет, только в постели. Она загорелась от сигареты.
– Вы подожгли постель?
– Ну да.
– Подожгли сигаретой? Нечаянно? А почему вы ее не потушили?
– Я спал. И узнал о том, что произошло, только утром, когда проснулся.
– Так вы, верно… И неужели вас не обожгло? Он накрыл наконец кастрюлю крышкой.
– Нет как будто бы.
– Хорошо хоть так. – Она поглядела на него, крепко сжав губы, и вдруг расхохоталась, но совсем не так, как смеялась накануне вечером. Диксон подумал, что сейчас ее смех звучит далеко не столь музыкально. Светлая прядка упала на лоб, отделившись от тщательно приглаженных волос, и девушка тотчас водворила ее на место.
– Что же вы теперь собираетесь делать?
– Еще сам не знаю. Но что-то сделать надо.
– Да, вполне с вами согласна. И времени терять нельзя – скоро горничная начнет убирать комнаты.
– Я знаю. Но что же сделать?
– А много сгорело?
– Довольно много. Одеяло прожжено насквозь, и дыры порядочные.
– М-да… Видите ли, трудно что-нибудь посоветовать, не поглядев. Если вы… Да нет, это не поможет.
– Послушайте, а если бы вы поднялись наверх и…
– И поглядела сама?
