непрочны эти опоры. Теперь в моей жизни появилось нечто новое под названием «паника». До вчерашнего дня это было для меня просто слово. Что мне до этой паники? Почему бы ей не отцепиться от меня и не начать донимать кого-нибудь Другого?
После сумбурного разговора с Урсулой я вернулся домой наземным транспортом, наравне со всеми пробираясь сквозь распавшийся на очереди город, сквозь череду вялых вечерних перемещений. Урсула — и, представьте себе, Теренс — поджидали меня в моей комнате, с прочувствованной зависимостью глядя на меня в надежде, что я внесу какое-то разнообразие в их день, избавлю от надоевших шушуканий в «подполье». Я собирался взять с собой Урсулу и отправиться куда-нибудь поужинать и теперь чувствовал себя слишком измотанным, чтобы воспрепятствовать Теренсу присоединиться к нам; когда я выбрал французский ресторан на Доун-стрит и Урсула выбежала переодеться, я не предпринял никаких усилий, чтобы помешать ему тащиться за нами следом. Мы пошли пешком, без малейшей охоты. Ресторан был переполнен, и в нем стояла почти полная тьма (не хватало только капельдинеров — провожать посетителей к столикам). Разобравшись с аперитивом и выбрав меню, я рассеянно поручил сделать заказ Теренсу, и он выполнил поручение, запинаясь на каждом слове, неуклюже заискивая перед официантами (а как безобразно произносил он названия французских вин). Я дал этой парочке всласть наболтаться за ужином, а потом после двух больших рюмок бенедиктина заставил Теренса расплатиться в виде компенсации за вечер, проведенный вне дома. Но это не доставило мне подлинного удовольствия, даже когда я увидел, как внушительный счет уплыл вместе с грудой теренсовских пятерок. Мы шли домой рядом, держась за руки (Т. — сбоку, одной ногой постоянно попадая в водосточный желоб, уклоняясь от веток деревьев); кто-то даже предложил выпить вместе по «чашечке кофе», но я решительно пресек эти планы. Они быстренько разбежались по своим постелям, завершив очередной безмятежный цикл своих безмятежных жизней, пока я с помощью нескольких таблеток и бенедиктина искал букву «А» в разрозненном алфавите сна.
Что же случилось со мной там, внизу?
Все изменилось. Я остался ни с чем. Целый слой защитной оболочки грубо содрали с моей жизни. Все утратило свой привычный вид. Знакомые предметы теперь терзаются своим потаенным бытием (мне кажется, они что-то потихоньку вытворяют у меня за спиной). Когда на улице мой взгляд скользит по обитателям трущоб, жлобам, животным — существам, которых я раньше практически не замечал, — я беспомощно чувствую, как они меня
Мне еще много чего нужно рассказать вам по секрету. Но пожалейте меня. Сегодня мой день рождения. Давайте повременим. (Знаю. Я заразился этим от него.)
9: Сентябрь
I
Что-то безжалостное и неумолимое, как проказа, вторглось в мои ночи. Ситуация развивается стабильно и уверенно, с медленной связной логикой жанрового романа, шахматной комбинации или семейной игры. Я уже знаю, чем все кончится — ситуация вдруг начнет резко ухудшаться для нас обоих и никогда уже не поправится, — но я не могу пойти на попятный. Не могу и не хочу. Я буду продолжать, пока это не случится. Похоже, это единственное, что я могу.
Знаете, какое-то время я гулял со слепой девушкой — да, да, совершенно, врожденно слепой: она даже щеголяла темными очками и белой тростью, которая была похожа на прочерченную мелом отметку, плывущую в воздухе, или струйку дыма на ночных улицах — нечто абсолютно неуместное, учитывая, что ночью все видели не лучше ее. Каким увлекательным это казалось тогда озабоченному студенту в байковом пальто, с полным книг пластиковым портфелем и отпущенной в порядке эксперимента рыжей бородкой (я сразу подумал: а что, если…). Это была маленькая хрупкая еврейка; у нее были черные блестящие волосы, длинный трагический нос, рыхлое телосложение и широкогубый рот, почти такой же смуглый, как ее кожа; к сожалению, все считали ее хорошенькой. Подумайте также, как пронзительно выглядела эта отважная, но нерешительная фигурка, беспечно и жизнерадостно прогуливающаяся с друзьями в перерыве между лекциями, и она же — неуверенная сомнамбула, когда вы замечали ее одну в городе, делающая все, чтобы походка ее казалась твердой, но не в силах скрыть пугающе быстро меняющееся выражение лица, когда она брела по незнакомым тротуарам. Учтите также тот факт, что она а) была девушкой и б) не могла видеть, как я выгляжу, — и вы в полной мере оцените все могущество ее чар.
С ней было невероятно легко общаться. Просто я однажды помог ей перейти улицу, спросил, куда она направляется, и заявил о своем намерении сопровождать ее. Видите ли, они ничего не могут с этим поделать; это ключик к ним. Очень долгое время я обхаживал ее, как только мог. В должный момент она даже почти согласилась лечь со мной в постель (да, она была одной из девушек, которым я писал, когда никто не проявлял ни малейшего желания сделать это. Теперь она, должно быть, замужем, либо умерла, либо совсем поехала крышей. Даже не помню, ответила она или нет). Я знал, что все станет гадко, как только я начну пользоваться ее слепотой: и конечно, однажды вечером у нее дома, когда она отодвинула веснушчатую руку, растопыренно блуждавшую по ее бедру, и аккуратно водворила ее мне на колено, я снова поднял руку и помахал толстым кукишем у нее под носом. Внезапно дверь открылась. Я взял за привычку наклоняться над диваном, на котором она сидела, без особого удовольствия заглядывая в треугольный вырез ее блузки; поставив пластинку, я становился на четвереньки, неслышно подбирался к ней и заглядывал ей под юбку (они не знают, как правильно сидеть, эти слепые девушки); я постоянно корчил ей рожи, находя особое наслаждение в том, чтобы опровергать свои слова выражением лица: ну, скажем, ежедневные задушевности сопровождались взглядами, исполненными пылкой страсти, нежные излияния венчались пропитанными ненавистью гримасами и ухмылками и так далее. Наконец однажды вечером, когда мы лежали голые в ее постели (это ладно, это хорошо. Но она закрылась, и мне было никак в нее не проникнуть), я не без некоторых усилий издал пару истеричных всхлипов, жалобно причитая, что она не любит меня по-настоящему, что я умру, если не овладею ею, и тому подобный вздор. Наконец она подчинилась, пролив еще больше слез, чем я пролил в ту ночь. Больше мы не виделись. Дело было, как вы понимаете, вот в чем: она понимала, что я валяю дурака, но не могла в этом признаться. Потому что это было бы куда страшнее, не так ли?
Это один из способов получить над ними власть.
Ужас, ужас.
— Чем вы еще занимались? — спрашиваю я, стиснув ляжками ладонь Урсулы.
— М-м-м?
Это был уже восемнадцатый раз подряд, что она забиралась ко мне в постель, и, похоже, вполне пресыщенная рутиной, стала приступать к выполнению своего задания с, я бы сказал, оскорбительной деловитостью и быстротой (и дело не в том, что мой петушок стал давать сбои. В последнее время он слушается меня беспрекословно).
— Ты и он. Чем вы еще занимались?
Я неловко обнимаю ее за плечи, возвышая тембр голоса, чтобы он звучал несколько более
