Катя поблагодарила и, отворяя двери, спросила:
— Когда же будете у нас, Василий Васильевич?.. Послезавтра?.. Я так и скажу барыне.
— Ничего не говорите. Я наверное не могу сказать, когда буду.
— Что так? Отчего вы перестали ходить к нам, Василий Васильич? — с напускною наивностью спрашивала Катя, по-видимому совершенно сбитая с толку в своих предположениях.
Невзгодин пристально взглянул на эту бойкую московскую «субретку» и, смеясь, ответил:
— Я вовсе не перестал ходить, как видите.
— Но вас так давно не было, барин.
— А не было меня давно оттого, что я был занят, — уж если вам так хочется это знать, Катя, и вы не боитесь скоро состариться. Знаете поговорку? — насмешливо прибавил он, отворяя двери подъезда.
Катя лукаво усмехнулась и, выйдя за двери, оставалась с минуту на морозе, но зато слышала, как Невзгодин приказал извозчику ехать на Новую Басманную в дом Аносовой.
— Знаешь?
— Еще бы не знать. Всякий знает дом Аносихи! — ответил извозчик, трогая лошадь.
Проезжая по Мясницкой, Невзгодин взглянул на почтамтские часы. Было без десяти минут два.
«Не рано для визита!» — подумал он.
Вот наконец и красивый «аносовский» особняк, построенный отцом Аносовой для своей любимицы «Глуши».
— Въезжай во двор!
Извозчик стеганул лошадку и бойко подкатил к подъезду. Невдалеке стояла карета с русским «англичанином» на козлах и несколько собственных саней с породистыми лошадьми. Были и извозчики.
«Верно, купечество поздравляет!» — решил Невзгодин, входя в растворившиеся двери.
— Пожалуйте, принимают. Честь имею с праздником поздравить! — приветливо говорил молодой лакей в новом ливрейном полуфраке и в штиблетах до колен.
Невзгодин сунул лакею рублевую бумажку, оправился перед зеркалом и поднялся во второй этаж.
На площадке его встретил другой ливрейный лакей, постарше, видимо выдержанный и благообразный. Почтительно поклонившись, он отворил двери в залу и проговорил с изысканной любезностью:
— Пожалуйте в большую гостиную.
«Точно идешь к какой-нибудь маркизе Ларошфуко!» — усмехнулся про себя Невзгодин и вошел в большую, отделанную мрамором, белую, в два света, залу.
«А вот и маркиз…»
Действительно, из-за портьеры, в глубине залы, вышел, семеня тонкими ножками в белых штанах, маленький, сухонький, сморщенный старичок в красном, расшитом золотом, мундире, в красной ленте, звездах и орденах, с трехуголкой, украшенной белым плюмажем, в руке.
А на пороге гостиной, словно бы в красной рамке из портьер, вся в белом шелку, ослепительно красивая, Аглая Петровна говорила своим низким, слегка певучим голосом в шутливо-кокетливом тоне:
— Еще раз спасибо, милый князь, что вспомнили вдову-сироту.
В эту минуту Аносова увидала Невзгодина, и кровь прилила к ее щекам от радостного волнения и от стыда за только что сказанную фразу. В присутствии Невзгодина она вдруг почувствовала ее пошловатость и дурной тон.
Князь между тем вернулся, припал к руке Аглаи Петровны и наконец произнес сладким тоненьким тенорком:
— Разве можно забыть такую божественную красавицу! Я всегда ухожу от вас, потерявши здесь бедное свое старое сердце, и грущу, что не могу, подобно Фаусту, вернуть своей молодости… До свидания, очаровательная Аглая Петровна.
И сиятельный «Фауст» в почтительном поклоне низко склонил свою голую, как колено, голову и, повернувшись, засеменил бодрей, стараясь держаться прямо.
Аносова уже успела справиться с собою. Равнодушно взглянув на Невзгодина, она сделала несколько шагов к нему навстречу. Он поклонился.
— Наконец удостоили…
Аглая Петровна произнесла эти два слова умышленно небрежным, слегка насмешливым тоном, словно бы желая подчеркнуть, что посещение Невзгодина ей безразлично…
А между тем в эти мгновения она испытывала какое-то особенно хорошее, давно ей неведомое чувство, совсем не похожее на мучительную страсть.
Ее сердце точно охватило теплом, и все кругом стало светлей. Ей казалось, что она сделалась мягче, отзывчивее, просветленнее и вдруг словно бы обрела давно потерянную веру в людей — вот в этом худощавом, невидном молодом человеке, с нервным, болезненным лицом и смеющимися глазами, которому нет никакого дела до ее миллионов, и он стоит перед ней независимый и свободный.
Аглая Петровна уже не питала досады на Невзгодина. Напротив! Ей так хотелось, так неудержимо хотелось, чтобы он стал ее другом, братом, чтобы понял, что она не такая уж бессердечная «представительница капитала», какой он ее считает, и чтобы относился к ней хорошо и не сторонился бы ее, как теперь, а приходил бы запросто поговорить, почитать вдвоем…
И, захваченная этим настроением, Аглая Петровна уже не боролась с ним, а свободно отдалась ему.
Она крепко, сердечно, не скрывая радостного чувства, пожала Невзгодину руку и вдруг заговорила порывисто, торопливо и взволнованно, понижая почти до шепота голос и глядя доверчиво и мягко своими большими бархатными глазами в острые, улыбающиеся глаза Невзгодина.
— Как я рада вас видеть, если б вы знали! Ведь я ждала, ждала вас, Василий Васильич, и, признаюсь, сердилась на вас за то, что вы пренебрегли моим зовом, помните, на юбилее Косицкого? Верьте, я не лгу и не кокетничаю с вами. Мне так хотелось по-приятельски поговорить с вами, поспорить, послушать умного, хорошего человека, для которого я не мешок с деньгами, не богатая купчиха Аносова, а просто человек. Ведь я совсем одинока со своими миллионами! — с грустной ноткой в голосе прибавила она. — А вы не ехали и, как нарочно, пришли с визитом сегодня, когда гости и нельзя поговорить, как — помните? — мы говорили на морском берегу в Бретани… Стыдно вам, Василий Васильич!
И этот горячий, дружеский тон после первого момента почти равнодушной встречи, и это искание духовного общения, и эти, казалось, искренние похвалы, все это сперва изумило, а потом тронуло и даже несколько «оболванило» Невзгодина, лишив его в эти минуты обычной в нем способности анализа и бесстрастного наблюдения.
Едва вдруг показалось, что он был, пожалуй, не совсем прав в своих поспешных заключениях об этой «великолепной вдове», когда называл ее сквалыгой, восторгающейся Шелли и обсчитывающей рабочих. И, незаметно поддаваясь обычному даже и у неглупых мужчин искушению — верить и извинять многое женщинам (особенно когда они недурны собой), которые находят их необыкновенно умными и интересными, — он уже считал себя несколько виноватым, что так поспешно осуждал Аглаю Петровну прежде, чем внимательнее пригляделся к ней. Конечно, она типичная современная «капиталистка», но в ней, быть может, по временам и говорит возмущенная совесть и она действительно одинока со своими миллионами.
Так думал Невзгодин, слушая Аглаю Петровну.
И, значительно смягченный и ее особенным вниманием и ее чарующей красотой, почти извиняясь, ответил:
— Я все время был занят… Увлекся работой… Писал.
— Знаю…
— Как?
— Узнавала. И похудели же вы, бедный. Ну, идем в гостиную. Только не уходите скоро. Гости разойдутся и мы поболтаем… Не правда ли?
— С удовольствием.
Она позвала лакея и велела больше никого не принимать.
Аглая Петровна вошла в гостиную вместе с Невзгодиным, оживленная и веселая, и громко произнесла, обращаясь к гостям:
