Она задумалась и заморгала глазами, точно собираясь плакать.
Пожилая дама поднесла ей к носу флакон с солями и заметила:
— Ипполиту Федоровичу было бы теперь тридцать лет…
— Ах, да… тридцать… И какой славный молодой человек!..
Опять нюхание солей.
— А вы по-славянски читать умеете?
— Умею.
— Ну и хорошо. Вы мне понравились, молодой человек. Как вас зовут?
— Петром Антоновичем.
— А ваша фамилия?
— Брызгунов.
Мне показалось, что она поморщилась, когда я сказал свою фамилию. Действительно, моя фамилия была какая-то странная; мне она самому не нравилась… «Брызгунов»… Очень уж как-то звучит скверно.
— Я вас буду, молодой человек, звать Пьером… Вы позволите?
И, не дождавшись ответа, старуха обратилась к пожилой даме:
— Кто у нас Пьер был?.. Ах, я опять забыла… напомните мне, Марья Васильевна.
— Пьер?.. Да племянник ваш, княгиня, Пьер…
— Вот вспомнила! — с неудовольствием перебила старуха. — Нашли кого вспомнить!.. Я его в дом не пускаю, а она… Вы нарочно, кажется, хотите меня раздражать… Кто же у нас Пьер, ну?..
— Крестник ваш, княгиня…
Старуха замотала капризно головой.
— Еще Пьер Ленский, сын Антонины Алексеевны.
Старуха заморгала глазками. Марья Васильевна в смущении снова поднесла флакон с солями.
— Ах, вы меня совсем не жалеете… Каких это вы все Пьеров вспоминаете?..
Она озабоченно стала припоминать, и вдруг лицо ее оживилось.
— Ну, вот вы не могли вспомнить, а я вспомнила. Помните, у покойного мужа комнатный мальчик был… славный такой… мы его Пьером звали…
Через минуту старуха забыла уже Пьера и, обратившись ко мне, заметила:
— Я вас беру, молодой человек, к себе чтецом. О времени и об условиях с вами переговорит Марья Васильевна… Я вас не обижу…
Она кивнула головой. Я поклонился и вышел из комнаты. Вслед за мной вышла и Марья Васильевна. Условия были следующие: приходить читать от семи до девяти часов вечера, за это предлагалось тридцать рублей.
Я согласился. О подробностях Марья Васильевна обещала поговорить впоследствии.
— Вы понравились княгине, — проговорила эта женщина, ласково взглядывая на меня. — Постарайтесь же оправдать ее доверие. Завтра приходите в половине седьмого.
Когда я уходил, в комнате раздался шелест. Я обернулся и мельком увидел красивую молодую девушку, выглядывавшую из дверей.
Я был на пороге, когда до меня донесся ее голос:
— Неужели он согласился?
— Да! — тихо отвечала Марья Васильевна.
В голосе девушки было столько изумления, что я обернулся, но ее уже не было в комнате.
Старый лакей проводил меня до прихожей и взглянул на меня с удивлением.
— Поладили? — спросил он.
— Да.
— Удивительно!..
И швейцар изумился, что я так долго был наверху, и, когда я дал ему гривенник и объявил, что буду приходить каждый день читать старухе, он не мог скрыть своего изумления и проговорил:
— Чудеса!
От старухи я пошел на Сергиевскую улицу к господину, желавшему иметь «способного секретаря»…
Успех моих первых шагов в Петербурге радовал меня, и я шел в Сергиевскую бодрый и довольный, в полной уверенности, что неглупому человеку нельзя пропасть в большой столице.
Я скоро отыскал дом, указанный в объявлении. Швейцар заметил, что генерал живет во втором этаже, и при этом прибавил:
— Только вряд ли вас, господин, примут… Генерал очень занят…
— Однако в газетах объявлено, что его можно видеть до трех часов.
— Так вы по объявлению?.. Попробуйте… Только едва ли!.. Генерал теперь пишет… Мне только что лакей ихний говорил…
Однако я все-таки поднялся во второй этаж и тихо позвонил у двери, на которой блестела медная дощечка с выгравированной на ней крупной славянской вязью: «Николай Николаевич Остроумов».
Лакей, отворивший мне двери, тихим голосом и как-то таинственно сказал мне, что «генерал очень занят и беспокоить его теперь нельзя».
— Но я пришел по объявлению…
— Вы бы лучше в другой раз…
— Да как же это?..
— Впрочем, подождите… Я посмотрю…
С этими словами лакей тихонько приотворил двери в кабинет, заглянул туда и, обратясь ко мне, сказал с особенной серьезностью:
— Пишет!.. А когда он пишет, то не любит, чтобы его беспокоили…
— Так я подожду.
— Разве подождать?.. Вы подождите в зале. Я выберу минутку и доложу.
Я вошел в залу. В зале, за двумя ломберными столами, сидели два военных писаря и что-то писали. Полная тишина была в большой комнате. Только слышно было, как шуршали перья по бумаге.
Я просидел так минут с пять, как через залу на цыпочках прошла дама с какой-то корректурой в руках и, не обращая на меня никакого внимания, остановилась у кабинета, осторожно приотворила двери, заглянула туда и отошла от дверей.
Я кашлянул. Тогда дама взглянула на меня, и я поклонился. Она подошла ко мне, серьезная, озабоченная, с корректурой в руке.
— Вам Николая Николаевича? — спросила она.
— Да-с… Объявляли в газетах…
— Ах, извините, пожалуйста… Сейчас муж вас принять не может… Он исправляет теперь корректуру… Жаль потревожить его… Уж будьте добры, подождите немного…
С этими словами она прошла в другие комнаты, а я снова сел.
Опять через залу прошла, тихо ступая, молодая девушка, тоже с корректурой в руках, так же осторожно заглянула в двери и так же осторожно отошла назад. По счастию, она обратила на меня внимание. Я поклонился молодой девушке. Она приблизилась ко мне.
— Я пришел по объявлению… Объявляли о домашнем секретаре… Нельзя ли увидать генерала?
— Николай Николаевич теперь ужасно занят! — ответила она мне. — Впрочем, подождите.
Она снова приотворила двери, и на этот раз, слава богу, генерал, должно быть, заметил ее, потому что она вошла в кабинет, через минуту вернулась и попросила меня войти туда.
Я вошел в кабинет. За большим столом, на котором повсюду были разбросаны корректуры, сидел нестарый генерал с озабоченным видом. Он протянул мне руку и, показывая на кресло, заметил:
— Извините, пожалуйста… Я, кажется, заставил вас ждать… Я так занят, так занят… Дочитываю корректуру моей новой книги… Должна выйти к сроку… А доверить этого дела нельзя никому.
В эту минуту в кабинет вошла генеральша, некрасивая, добродушная на вид дама, извинилась, что на минутку, «на одну только минуточку», прервет нашу беседу, и, положив перед мужем корректурный лист,