– Я спрашиваю себя, почему он вмешался. Ты хоть что-нибудь знаешь? Почему осмелился на это? Мы же знаем, за чем он гонится, так почему выступил против меня? Ради такой, как ты.
– Мама, пожалуйста, не расстраивайся, – сказала Симон.
– Я не расстроена. Ты это знаешь. Я просто хочу знать, почему ты промолчала. Пришлось вытягивать из тебя силой, что он не прав. Сидела здесь, как зомби.[16] Не знаю, дорог ли тебе кто-нибудь. Ты бесчувственная. И я не знаю, от кого это.
Тут Болдок и Симон одновременно и одинаково замахали кистями рук, так что со стороны их можно было счесть братом и сестрой, унаследовавшими манеры родителей. Это был миниатюрный сигнал об опасности, о ней же говорило тут же наступившее молчание. Ронни понял: так пугаются, когда кто-то вот- вот сядет на любимого конька, давным-давно известного всей семье и близким друзьям, и обрушится с упреком на евреев, или на педерастов, или на королеву, или на викария, или на твоего брата аристократа, или на твою сестру нищенку, или на твое пьянство, или на твою стряпню. Да поможет леди Бог – даже она вряд ли упрекнет Ронни за наследственность Симон!
– Не от меня, – сказала леди Болдок, вложив в эти слова много твердости, и Симон с Болдоком вновь замахали, но не так решительно. – Любопытно, даже забавно, – тон стал задумчивым, отрешенным, кинематографически философским, – как мы живем всю жизнь среди людей. Даже когда одни (а как часто мы бываем одни по-настоящему?), даже тогда мы продолжаем делать что-то для людей и из-за людей, и это отражается еще на многих других. И все же некоторые, кажется, и не замечают окружающих, не заботятся о них, даже предпочли бы, чтобы тех вообще не было, с их чувствами, требованиями, сожалениями и мечтами. Я знавала такого человека. – Последовала пауза, рассчитанная на эффект, который удался.
Богачи (и некоторые другие) искренне равнодушны к тому, где они находятся, в каком окружении, уместно ли, соответственно ли стилю ведут себя, и готовы без принуждения сказать все, что у них на уме. Вот что должно заинтересовать и психологов, и искусствоведов, выясняющих связь формы и содержания. Часть этих мыслей пришла к Ронни сразу, часть потом. Пока что для него главным было – опущены или нет плечи Симон под черным платьем.
– Ну, тут я не могу ничего прояснить, – сказал он сразу и стремительно. – Но я совершенно убежден, что Симон не такая. Нисколько не соответствует вашему описанию.
Раздался смех миссис Ван Пан – за это время первый заметный звук из другого конца комнаты. Мэнсфилд подался вперед – весь внимание. Лорд Болдок смотрел на всех, словно через дымку. Симон оставалась на месте. Леди Болдок ответила еще более резко, чем предполагал Ронни.
Выпрямившись, она казалась в своей алой штуке с высоким воротником столь же внушительной, сколь неприятной.
– Вы говорите мне, что знаете мою дочь лучше меня?
– Не во всем, конечно, нет. Но в этом отношении, пожалуй, знаю. Она любит людей, и у нее есть чувства. Тут нет сомнений.
– Мистер Апплиард, завтра вы уезжаете, и нам не придется много разговаривать. Рада этому. И остаток вечера мы можем провести врозь, верно? Тебя я тоже не хочу видеть, Мона.
Десять минут спустя Симон лежала голая, но отвернувшись, на розовой постели. Она пока ничего не сказала. Было около десяти, и воздух позднего лета был приятно прохладен. Ронни не особенно раздумывал – завтра на корабле, а потом на самолете времени для этого будет с избытком. Он без любопытства глянул в окно и увидел луну, скалы, деревья, море. Вид был, пожалуй, претенциозно ПУАНТИЛИСТСКИМ из-за проволочной сетки. Ладно, какой есть. Он разделся, почистил зубы и лег в постель. Симон повернулась к нему.
– Прости, что я расстроил твою мать.
– Она не расстроена, просто рассердилась. Молчи.
Трепещет, но напряжения нет. И трепещет не по-старому. Она коротко поцеловала его и вздохнула. Судорожно глотнула. Потом обвила себя его рукой и прижала ее к своей груди. Сделав это, затрепетала еще больше, но снова не так, как прежде, и не напрягаясь. Ронни хотел верить, но он мог только сомневаться. Все шло очень быстро и необыкновенно до заключительной фазы, которая была очень медленной и тоже необыкновенной. Потом Ронни обнаружил, что вспотел, как толстяк в турецкой бане, а дышит, словно пробежал в гору милю, спасаясь от разъяренного быка. Потребовалось минут сорок, чтобы тело успокоилось, и он был изумлен. Вспомнил, как боролся с собою, чтобы сделать это насколько мог быстрее и безболезненней для Симон, – подобно, скажем, короткой утренней прогулке по английскому лугу. Тогда почему?… Возможно, он стареет. Нет. Уж если что-нибудь чувствует, так вернувшуюся молодость. Словно в старые времена, в эпоху мисс Дженингхэм и ее сверстниц.
– Ну как? – спросил он, когда мог спросить. Хотел напомнить договор в Пустосе, но в последний миг удержался.
– О, Ронни, чудесно. Я хочу сказать, что сделала тебе приятно.
– А самой было приятно?
– В первый раз за все время это не было ужасно.
– Но нисколько не приятно?
– По-настоящему нет. Но я не против, и ты ведь тоже. Это было так не ужасно, что почти, почти потрясающе хорошо. И только подумай, Ронни. Если это совсем не ужасно, то когда-нибудь может понравиться, верно?
– Конечно. Должно! Теперь каждый раз будет все лучше и лучше. Увидишь.
– О, Ронни, я хочу спросить кое-что, пока не забыла. Почему ты сказал маме, что я не знаю, чего хочу?
– Да, меня это тоже заботит. Я, по правде, не знаю, почему сказал так, но мне казалось, что сказать нужно именно это. Плохо, когда говоришь банальности, верно? Ты ведь считаешь, что знаешь, что тебе надо?
– Спорю, что знаю. И всегда знала. Хорошего парня, чтобы весь был мой. Что может быть проще? Хотеть, конечно. Получить – другое дело.
– Ну, ты пыталась получить его чертовски глупым способом, нет?
