А-Элита

полукресло, ну чисто из дворца. На противоположной стороне висит картина в золоченой богатой рамке, пацанка голая нарисована. Дорогая небось картина, старинная, а пацанка так себе, тоща и груди с кукиш. У стены напротив окна и сексодрома поставлен офигительный «домашний кинотеатр». Телик – плазменная панель на треноге, колонки узкие и высокие, выше Дума. И резная полочка красного дерева с DVD-дисками. И шкура белого медведя скалится с дубового паркета. И хрустальная, с медными завитушками, люстра под потолком с лепниной.

– Жирует, блин косой, – шепнул Дум, восхищаясь. – Пошли посмотрим, как там у него в другой комнате.

– На хер? – прошептал Лось, пожимая плечами. – Мы не на экскурсии. Отсюда прихожая ближе, здесь посидим. Нашим позвони.

Дум связался с корешами в «Жигулях», шепотом доложился, шепотом передал Лосю, дескать, у братков все нормально, мол, вокруг дома все в норме, никакого стрема.

Лось вздохнул с еще большим облегчением и расслабился окончательно. Улыбнулся довольный Дум. Так, как будто дело уже сделано, хрусты на кармане, клиент в морге, а убойная бригада в отрыве.

Верхнюю одежду не снимали, только расстегнулись, чтоб не сопреть. Естественно, оба остались в перчатках. С этим неудобством, как и с остальными, приходится мириться. Ничего не поделаешь – профессиональные трудности. Дум улегся на кровать, Лось сел в полукресло у антикварного столика. Дум положил на пузо «ТТ», на батистовую подушку обрез. Лось предпочел сунуть «ППС» обратно за брючный ремень. Дум лежал, балдел и смотрел, как Лось от нечего делать выдвигает ящички письменного столика.

Во всех ящиках пусто, кроме самого нижнего. В нижнем нашлись тетрадь, толстая, в дерматиновом переплете, и дешевая шариковая ручка. Тетрадка под стать столику, ее тоже, с некоторой натяжкой, можно назвать «антикварной». Такие «общие тетради» имели хождение в студенческой среде конца семидесятых годов прошлого века.

Лось открыл тетрадку, пролистнул.

– Чо за блин косой? – тихо, но уже не шепотом спросил Дум.

– Дневник, – произнес вполголоса Лось.

– Типа, с отметками?

– С записями про каждый день, начиная с... – прошелестели странички, – с двадцать пятого октября.

– Какого года?

– Прошлого, наверное. Два года сюда б не влезли.

– Дай позырить.

– Фиг, я нашел, я и почитаю.

– Блин косой, а мне, значит, дурью маяться... Давай телик включим.

– Охренел?

– Дык, мы звук вырубим. Пульт где, блин косой?.. Во, на подоконнике, за шторой. Блин, как в перчатках-то кнопки жать неудобно...

Синхронно с нажатием красной кнопки на пульте дистанционного управления телеящиком... пардон, теледоской, Дум коснулся и кнопочки под схематичным изображением динамика, перечеркнутого крест- накрест. Теледоска вспыхнула, Дум занялся переключением каналов, наткнулся на старую, добрую «Кавказскую пленницу» и отложил пульт.

Лось подивился четкости и контрастности телекартинки, досмотрел эпизод, где Шурик бежит из сумасшедшего дома, отвернулся от экрана и приступил к чтению.

Во времена оны Лось любил читать. Особенно в старших классах первые переводы Стивена Кинга. В ту пору, когда Кинга переводили избранно, не удостаивая вниманием откровенную халтуру ударника- беллетриста. Времена оны канули в Лету, Лось все реже брал в руки книги, а рукопись так вообще ему попалась впервые.

Читал Лось медленно. Почерк у автора ежедневных записок чересчур мелкий и слишком замысловатый для чтеца, привыкшего к печатному слову. Да и содержание не ахти, не «затягивает». Тугомуть какая-то, скука. Только самые первые строчки слегка интригуют.

Осилив первую страницу, Лось отложил тетрадку, повернулся к экрану. Досмотрев шедевр Гайдая в немом варианте, кино кончилось, Дум взялся за пульт и, переключая каналы, отыскал прямую трансляцию футбольного матча. «Локомотив» – «Зенит». На табло – 0:0.

Лось отвернулся. Он с детства футбол терпеть ненавидел. Попробовал читать дальше рукописный дневник. Дочитал записи, датированные двадцать вторым октября, и сделал однозначный вывод, что автором рукописи ну никак не может быть крутой киллер, которого им заказали и которого они дожидаются. Чего там случилось с героем дневника двадцать третьего, Лося интересовало постольку-поскольку. Гораздо интереснее было бы узнать, как и почему тетрадка оказалась на хате у заказанного киллера. У Лося появились кое-какие соображения на этот счет, от нечего делать он их обдумывал и машинально просматривал текст дальше. И вдруг, что называется, «вчитался». С двадцать третьего началось интересное.

Глава 2 Клиент

22 октября. Вторник

«Наверное, это глупо, но я решил написать обо всем, что со мной произошло. Пускай останется хоть какая-то улика.

Начать придется издалека.

Я родился, и вырос, и жил до недавнего времени на Чистых прудах. У нас была большая семья – папа, мама, две бабушки, моя старшая сестра и я. Мой папа был полярником, Героем Советского Союза. Трехкомнатную квартиру в центре отцу выделили еще до моего рождения. Я помню, правда, довольно смутно, как к нам домой приезжали иностранные кинодокументалисты снимать сюжет про отца для французского телевидения. Отчетливо помню бородатого профессора живописи. Художник приходил делать наброски, рисовал папу в его кабинете за рабочим столом, склонившегося над картой с белыми пятнами и со мной, с любимым сыном, на коленях. Отец заявил бородачу художнику, что без наследника позировать отказывается. Бородатый живописец выполнял заказ для Ленинградского музея Арктики и Антарктиды. Я не был в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, со школьных времен и не знаю, сохранилась ли картина, где изображен седовласый богатырь с маленьким сыном.

Папа умер, когда мне стукнуло пять. На следующий день после моего пятого дня рождения его увезли на «Скорой», а еще через день меня отправили погостить к папиному приятелю, полярному летчику. Мне не сказали, что отец умер. Я верил, что папа прямо из больницы отправился зимовать в Антарктиду. Я плакал, я обиделся на папу за то, что он со мной не попрощался. Мне передали от него подарок, плюшевую игрушку с меня, пятилетнего, ростом, и я успокоился.

Меня воспитывали четыре женщины – две бабушки, мама и старшая сестра. Проживи отец дольше, я был бы другим. Он запрещал поощрять мои капризы. Он бы не позволил укутывать меня шарфами и, чуть что, таскать по врачам. Я рос толстым и взбалмошным. Воспитательницы строго следили, чтобы я, не дай бог, не простудился, и в то же время умилялись, когда я, накрывшись с головой одеялом и вооружившись фонариком, читал по ночам Фенимора Купера. К восьми годам я окончательно испортил глаза, с тех пор ношу очки, у меня минус семь.

По большому блату меня устроили в одну из лучших «английских» школ Москвы. Учился я с себе подобными маменькиными сынками. В нашей школе никто не курил и не ругался матом. Малышей встречали после занятий бонны, за старшеклассниками сановные папаши присылали служебные «Волги». Во дворе я гулял только с бабушками. На все лето уезжал вместе с мамой и сестрой в Сочи. Отец оставил с избытком средств на сберегательных книжках, денег хватило, чтобы изуродовать меня чрезмерной опекой.

Я вырос жирным и неповоротливым. Я инфантилен, я слеп без очков, я постоянно потею, я трус, я классический «ботаник». Одно хорошо – я трезво себя оцениваю с тех пор, как начал лысеть. Раньше я обижался на весь мир, считал себя непонятым гением. Слава богу, пришло то время, когда до меня дошло, что я вовсе не пуп земли, я пупок, я смешон и жалок.

Я «ботаник» по жизни и по образованию. Я окончил биофак МГУ. В универе я немного