Кащуке… Он отца знал…
— И я знал твоего отца… хороший был матрос… Но ты молодец… Не побоялся броситься к бомбе и вырвать трубку… За твой подвиг получишь медаль на георгиевской ленте. Я скажу Павлу Степановичу…
И Николай Николаевич ласково потрепал по щеке Маркушку.
Он вспыхнул от радостного, горделивого чувства.
И с ребячьим восторгом спросил:
— И можно будет ее носить?
— А то как же? Наденешь на рубашку и носи… А я велю тебе сшить и рубашку и штаны… Будешь маленьким матросиком.
Николай Николаевич смотрел на мальчика, и лицо батарейного командира далеко не казалось теперь суровым.
Напротив, оно было необыкновенно ласковое и грустное. Особенно были грустны его глаза.
И в словах батарейного командира звучала безнадежно тоскливая нота, когда он спросил:
— Тебе сколько лет, Маркушка?
— Двенадцатый.
«И Коле был двенадцатый!» — вспомнил он.
Николай Николаевич не хотел отпускать этого быстроглазого мальчика, напоминавшего осиротевшему отцу его мальчика.
И он спрашивал:
— Так ты, говоришь, рулевым был?
— Точно так.
— И, говоришь, выучился читать?
— И маленько писать… Милосердная показывала…
— Молодец, Маркушка…
И Николай Николаевич опять потрепал Маркушку и призадумался.
— Ну что ж… будь защитником… На батарее Шварца есть один такой же мальчик. Из мортирки стреляет… И бог его спасает…
— Дозвольте и мне стрелять, Николай Николаич!..
— Ишь какой… Прежде выучись…
— Я выучусь… Только дозвольте попробовать.
Батарейный командир разрешил попробовать завтра и отпустил Маркушку, испытывая к мальчику необыкновенную нежность.
На следующее утро Нахимов, по обыкновению объезжавший оборонительную линию, вошел на четвертый бастион.
Все видимо обрадовались адмиралу.
Он сказал батарейному командиру, что неприятель обратил все свое внимание на Малахов курган и на третий бастион…
— А главное, передовые люнеты хотят взять… штурмом-с… Прежде хотели через четвертый бастион взять Севастополь… А теперь стали умнее-с… У вас будет меньше бойни, Николай Николаевич. Вчера вы ловко взорвали у них погреб и сбили новую батарею…
И Нахимов стал обходить орудия и похваливал матросов.
— А это что за новый у вас, Николай Николаевич, комендор-с? — спросил, добродушно улыбаясь, Нахимов, указывая на Маркушку, который под наблюдением Кащука наводил маленькую мортирку.
Батарейный командир доложил адмиралу о Маркушке, об его вчерашнем подвиге и об его настоятельной просьбе попробовать стрелять из мортирки.
Нахимов выслушал и, видимо взволнованный, проговорил:
— Нынче и дети герои-с.
И, подойдя к Маркушке, сказал:
— Слышал… Молодчина, мальчик… Завтра принесу медаль… Заслужил… Пальни-ка!
Маркушка выстрелил.
— Он понятливый, Павел Степанович! — доложил его «дяденька».
— То-то… матросский сын… А где я тебя видел, Маркушка?
Маркушка сказал, что приносил Нахимову записку в день Альминского сражения.
— Рулевым был на ялике…
— Точно так, Павел Степанович, — ответил Маркушка и сиял, полный горделивого чувства от похвал Нахимова.
— Поберегай Маркушку, Кащук, — промолвил адмирал и пошел с бастиона.
Через неделю Маркушка был общим любимцем на бастионе.
Он отлично стрелял из мортирки и злорадно радовался, когда бомба падала на неприятельскую батарею.
Казалось, злое чувство к неприятелю совсем охватило мальчика. Он забыл все, что говорили ему про жестокость и ужас войны и молодой офицер, и сестра милосердия, и Бугай… Он делал то, что делали все, и гордился, что и он, мальчик, убивает людей… И как это легко.
И в то время никакой внутренний голос не шептал ему:
«Что ты делаешь, Маркушка? Опомнись!»
Глава XIV
Стояло чудное майское утро, когда началась адская бомбардировка против передовых редутов, Малахова кургана и третьего бастиона.
Неприятель хотел снести Камчатский, Селенгинский и Волынский люнеты.
Семьдесят три орудия были сосредоточены против них, и союзники забрасывали эти дорогие для них передовые укрепления, мешавшие неприятелю подступить к Малахову кургану и всей Корабельной стороне.
На батареях люнетов было от шестидесяти до девяноста зарядов на орудие, а союзники заготовили от пятисот до шестисот зарядов на каждое орудие.
«Не отвечая на выстрелы наших батарей, французы сыпали свои снаряды в передовые укрепления, положив срыть их с лица земли, — пишет историк Севастопольской обороны. — Дым от выстрелов покрывал собою все батареи, горы, здания и сливался в один непроницаемый туман, изредка прорезываемый сверкавшими огоньками, вырывавшимися из дул орудий. Перекатной дробью звучали выстрелы, один за другим сыпались снаряды, фонтаном подымая землю». «Тучи чугуна врывались в амбразуры, врезывались в мерлоны, срывая и засыпая их. В редуты падало сразу по десяти и пятнадцати бомб».
Ночью летели бомбы.
На следующее утро Камчатский люнет представлял из себя груды развалин.
С рассветом бомбардировка возобновилась по всей левой половине нашей оборонительной линии, направляя самые частые выстрелы на Малахов курган и на наши три передовых редута.
В три часа пополудни была начата жестокая бомбардировка и против правой стороны оборонительной линии.
В шесть часов у неприятеля взвились сигнальные ракеты, и французы пошли на штурм трех редутов.
Разумеется, сорок тысяч штурмующих колонн легко смяли незначительное количество наших войск. Охрана таких важных укреплений была слишком незначительна. Вдобавок один генерал приказал войска прикрытия, бывшие в его распоряжении, отвести подальше именно в день штурма, а войска не могли поспеть вовремя навстречу штурмующим.
По словам историка обороны, в Севастополе имели основание говорить, что редуты наши проданы неприятелю.
