сказала:
— Ей, мамочка, меньше… Право, меньше!
— Ты вечно споришь! — с неудовольствием произнесла Антонина Сергеевна, хотя Инна очень редко с ней спорила. — Ольга моложе Тины на один год… Я это знаю! — прибавила Козельская в виде неотразимого женского аргумента.
И с большим оживлением и в лице и в голосе и с большим злорадством, чем можно было предполагать в святой женщине, она продолжала:
— И эта размалеванная толстуха имеет претензию завлекать мужчин! Ты знаешь, Инна, я не имею привычки злословить. Но разве ты не заметила, какие откровенные вырезы у нее на платьях, когда она является к нам на эти дурацкие фиксы, — они положительно расстраивают и без того мое слабое здоровье! — и с каким бесстыдным кокетством она держит себя с мужчинами… Думает, что у нее античная шея и грудь Венеры!.. Ты разве не заметила, как показывает она свои прелести?
Инна, чтобы не огорчать мать, покривила душой и сказала, что Ордынцева действительно открывается более, чем бы следовало в ее же интересах.
— Именно… именно, Инночка… Ты это метко заметила… По одному тому, как она держит себя с мужчинами в обществе, можно судить, какая это распущенная женщина. Немудрено, что такой порядочный человек, как Ордынцев, не мог более терпеть и бежал от этой проблематической особы… Вероятно, узнал про ее авантюры… Я только удивляюсь вкусу ее поклонников… Ухаживать за таким жирным куском мяса!..
В лице Антонины Сергеевны стояло презрительное выражение и к этому «куску мяса» и к его поклонникам, и в то же время в душе ей было завидно и больно.
Это Инна почувствовала, и ей стало обидно за мать.
— Впрочем, мужчины не особенно разборчивы и легко поддаются женщинам, которые бросаются им на шею… Нужды нет, что подобные твари вносят несчастие в чужие семьи! Бойся таких, Инна! — с озлоблением прибавила Антонина Сергеевна…
У Инны более не было сомнения в том, что мать узнала о связи отца с Ордынцевой.
Недаром же она, обыкновенно незлоречивая и снисходительная к людским слабостям, когда они не касались ее и семьи, с такою несдержанностью бранила Ордынцеву и удивлялась неразборчивости ее поклонников или, вернее, одного поклонника.
В этом отношении Антонина Сергеевна была последовательна и с неизменным постоянством ужасалась вкусу своего мужа, как только узнавала об его увлечении. И тогда женщина, обращавшая на себя особенное внимание Николая Ивановича, в глазах Антонины Сергеевны представляла собой сочетание всевозможных физических и нравственных несовершенств. Она еще могла бы понять увлечение какой- нибудь действительно стоящей женщиной, но так как выбор Николая Ивановича, по мнению Антонины Сергеевны, был всегда неудачен и «особа» бывала или толста до безобразия, или худа, как скелет, и притом зла и коварна, то, разумеется, Антонина Сергеевна не понимала, как это Ника, такой тонкий ценитель красоты, мог увлечься подобной особой.
Нечего и говорить, что Антонина Сергеевна, как большинство влюбленных жен, считала виноватыми «особ», завлекавших ее мужа, а его — лишь бедной жертвой, не устоявшей против бесстыдного искушения. Не будь таких подлых особ, разрушающих семейное счастие, — и Ника не изолгался бы вконец и остался бы верным мужем.
Инна решительно не находила слов, которые могли бы утешить мать, и только удивлялась, как она до сих пор не привыкла к этим постоянным изменам отца. Кажется, пора бы привыкнуть!
— Ты приняла бы, мамочка, валерьяна… Хочешь?.. Это успокоит твои нервы! — предложила Инна, увидавши, что мать снова готова расплакаться.
— Пожалуй, дай, Инночка… Капли на комоде…
Инна сходила за рюмкой и, приготовив лекарство, подала матери. Та выпила и, казалось, несколько успокоилась.
— А бог с ней, с этой Ордынцевой… Не стоит о ней говорить! — произнесла Антонина Сергеевна.
— Конечно, не стоит, мамочка!
— Но принимать ее я больше не буду… Она неприлична!
«О, если б мама знала, какова была я и какова сестра!» — подумала Инна и сказала:
— Но если Ордынцева приедет на фикс? Не выгонишь же ты ее?..
— Я ее так приму, что она больше не явится… Надеюсь, ни папа, ни ты, ни Тина не будете ничего иметь против этого?.. Можно мне не видать особ, которые мне противны?.. Имею я хоть это право?
— Да кто ж говорит, что не имеешь… Конечно, никто из нас не опечалится, если Ордынцевой не будет на фиксах… Разве один старый адмирал да юный инженер Развозов…
— Ты думаешь, никто больше?
— Кому же больше! — проговорила Инна, чтоб успокоить мать и дать лишний шанс отцу, когда он будет лгать, если мать потребует объяснений.
Но доказательства, находившиеся в кармане у Антонины Сергеевны, в виде начатого письма Николая Ивановича к Ордынцевой, неосторожно брошенного в корзину, так очевидно свидетельствовали о вине мужа, что слова Инны не произвели впечатления на Козельскую и только вызвали горькую усмешку на ее губах…
«Хорошо, что хоть дети ничего не знают!» — подумала она, гордая мыслью, что несет свой крест молча, никому не жалуясь, и наивно уверенная, что брань, которою она только что осыпала Ордынцеву, не выдает ее ревности.
— Что ж ты не рассказываешь, Инна, о проводах Григория Александровича! — проговорила Козельская тоном упрека, точно не сама она все время говорила об Ордынцевой, по-видимому, не особенно интересуясь проводами Никодимцева. — Много было провожавших его.
— Кроме папы и меня, никого.
— Отчего никого?.. Разве у Григория Александровича нет добрых знакомых, которые хотели бы проводить его?.. И наконец он занимает такое место… Ближайшие его помощники должны были бы его провожать… Это уж так водится…
— Может, и водится, но Григорий Александрович нарочно никому не говорил о дне отъезда… Ему, верно, интересней было пробыть полчаса со мной, мама.
— Вот почему?.. Тогда это очень мило с его стороны, Инна… Очень мило! Он совсем рыцарь… Знакомых никого не видала?
— Травинского встретила…
— Леву?
— Да.
— Что ж, он очень убит?.. Что там ни говори про него, как подло он с тобой ни поступил, Инна, а все- таки он тебя любил…
— Хороша любовь! И он был не убит, мама, а пьян! — резко проговорила Инна Николаевна.
Ее раздражало и обижало это постоянное напоминание матери, что муж все-таки ее любил.
— Быть может, он стал пить с горя, что ты его бросила? Когда любят…
— Ах, мама… Совсем ты не знаешь людей! — перебила Инна.
И, чувствуя, что может наговорить матери неприятностей, она встала и, прощаясь с матерью, проговорила, стараясь сдержать свое раздражение:
— Не говори мне, мама, о Травинском… Не напоминай о глупости, которую я сделала, выйдя за него замуж… Если б ты… знала больше людей, ты остановила бы меня от этого брака… Прости!.. Я, конечно, не обвиняю тебя… Ты ведь думала, что он меня очень любил… И теперь думаешь, что он очень любит… А этот любящий человек…
Инна вовремя удержалась, чтоб не сказать матери, какими позорными словами назвал ее этот любящий человек, и, чувствуя прилив жалости к ней, стала целовать ее лицо и руки и мягко и нежно говорила:
— Ложись-ка лучше спать, мамочка, и вспомни, родная, что ты от жизни все-таки взяла, что могла, и была счастлива с папой… А я молодость… прошутила и только, теперь поняла, что любовь не шутка и жизнь не игрушка! — прибавила Инна.
