несчастье встревожило его чрезвычайно. Магика он искренне боялся, почитая злым чародеем, уже раз наславшим на его престарелого господина тяжкую болезнь. Не исполнить требование проклятого колдуна, как бы не было худо? Исполнить – но как? Его превосходительство почивает так сладко, и будить его он не смеет. Камердинер ахал Наконец решился пройти в спальню Ивана Перфильевича и посторожить. Может быть, сами проснутся и крикнут Тогда и доложить…
ГЛАВА
LXVII Расправа
Случай помог верному камердинеру. Едва он прокрался в сумрачную спальню Ивана Перфильевича, как любопытная муха села у самых ноздрей его превосходительства и была втянута затяжкой храпа к нему в нос отчего он чихнул и проснулся.
– Что тебе надо, старина? – спросил Иван Перфильевич, зевая.
Стоявший у изголовья постели камердинер доложил, что граф Калиостро поднялся и всех в доме звонками перебаламутил.
– Дворецкий уже меня позвал.
– Так этот иностранный граф протрезвился? – зевая и крестя рот, спросил Иван Перфильевич.
– Они и трезвый не обстоятельнее, нежели пьяный. Требуют ваше превосходительство разбудить и всех оставшихся ночевать.
– Вот как? Ну, я и сам проснулся, – спуская ноги на пол сказал Иван Перфильевич, – но какое дело до нас иностранному графу?
Камердинер доложил, что Калиостро твердит о каком-то несчастье, а в чем оно, не объясняет. Иван Перфильевич неприятно поморщился.
– Несчастье, вероятно, состоит в том, что у господина Калиостро голова трещит с похмелья. Однако если он так торопится нас созвать, мы удовлетворим его желание. Уже поздно. Доложи всем от моего имени, что я прошу пожаловать в капитул.
Вскоре наместный мастер и остальные, разбуженные камердинером, сошлись в покой, где ожидал их Великий Кофт. Они едва кивнули ему и, рассевшись в креслах, молча уставили строгие взоры на магика, еще так недавно пользовавшегося безграничным влиянием в их избранной среде.
Это холодное обращение, однако, не произвело ни малейшего впечатления на графа Калиостро. На кивки вельмож и он ответил не менее холодно. Граф стоял посреди зала, и взгляд его как обычно был направлен к небесам. Синеватое лицо Калиостро более, чем когда-либо, выражало лунатическую отрешенность мистического экстаза. Взаимное молчание длилось с добрую минуту. Наконец Иван Перфильевич сухо спросил:
– Доложено было нам о вашем желании, почтеннейший, видеть членов капитула и поведать ему о каком-то несчастьи. Ну, вот мы и собрались. Говорите.
Калиостро молчал.
– Не о том ли несчастьи желаете нам доложить, господин Кофт, – язвительно заметил князь Мещерский, – которое его вчера под стол повергло?
Калиостро молчал.
Негодующий ропот прошел между высокими особами.
– Что он, как столб, стоит? Сам будил всех, а теперь молчит! Это опять его шарлатанские штуки! – переговаривались члены капитула.
– Что он сделал с нашим ребенком? Я должен спросить его, что он с нашим ребенком сделал, – волновался князь Сергей Федорович Голицын.
Вдруг крупные слезы полились из глаз Калиостро, он горестно всплеснул руками и воскликнул:
– Несчастье! Несчастье!
Затем, ударив себя в грудь, заговорил:
– Совершилось ужасное несчастье. Сокровище потеряно. Злые магики разрушили охранявшие его пентаграммы и наложили свои. Магический гвоздь исчез. Бесценное сокровище, которое осчастливило бы все человечество, опустилось теперь в недоступные земные бездны. Не о золоте, не о камнях, не о тленном сокровище сокрушаюсь. Но великие знания и силы заключены в утраченных нами вновь пергаментах и свитках. Казалось, так близок был великий миг! Еще последнее усилие, и все человечество было бы освобождено, дни рабства миновали, равенство водворилось бы, ибо найдено утраченное слово! Это конец! Но тому не было суждено. Мгновенная слабость предала меня в руки незримых врагов. Они опоили меня до бесчувствия. Сорвите с меня эту священную цепь! Я более не Кофт, не гроссмейстер! Низвергните меня со всех степеней! Швырните во тьму, где будет вечный плач! Выкрикивая эти беспорядочные фразы и проливая слезы, граф терзал свои одежды, как древний израильтянин в дни великой скорби.
В ответ раздался вдруг громкий плач, и дверь уединенного салона, где провел эту ночь магик, распахнулась, в нее вбежала госпожа Ковалинская с распущенными черными кудрями, в отчаяни упала перед Калиостро на колени и, обнимая его ноги, воскликнула: «Дорогой отец! Дорогой отец!»
Он поднял ее, и она на руках магика лишилась чувств. Слезы, движения и монолог графа и заключительное появление госпожи Ковалинской смутили своей неожиданностью членов капитула. Надо было оказать помощь бесчувственной красавице. Одни помогали Калиостро уложить ее на софе; другие пошли позвать женщин.
Только князь Куракин, отведя в сторону Голицына и Дмитревского, нахмуренный и злой, совещался с ними.
Появились женщины. Госпожу Ковалинскую унесли на софе. Тут Калиостро, сняв цепь с высшим знаком египетского масонства, протянул ее Елагину:
– Возьмите, достопочтеннейший мастер! – горестно сказал бывший гроссмейстер. – Я погиб, и все погублено со мною. Сокровище этого острова вновь останется скрытым в недрах земли. И то благо, что оно не досталось злым некромантам. Овладеть им они были бессильны. Так, сокровище скрылось с сегодняшнего дня на сто двадцать пять лет. С ним увяла, не успев расцвести, надежда на освобождение человечества от рабства. Солнце свободы еще не взойдет на Севере. Может быть, благородные усилия неведомых миру ученых привлекут этот клад в иную страну, и он, пройдя под землей, откроется там. Если же нет, сокровище останется на этом острове сто и двадцать пять лет. пока здесь не поселится некий вельможа, друг великого царя. Если этот вельможа будет достаточно мудр и найдет себе помощников, облеченных тайнами священной магии, то он извлечет сокровище и облагодетельствует им миллионы. Если же нет, оно вновь скроется надолго. Запомните мои слова и занесите в анналы капитула.
– А теперь простите, достопочтенные мастера и любезные братья! – низко кланяясь, заключил Калиостро. – Я ухожу от вас. Но и то запомните, что если бы вы, увидев мою внезапную слабость, вняли бы уговорам моей духовной дочери, которая одна была мне непоколебимо верна, и пока душа моя, схваченная и исторгнутая злыми чарами, скиталась во мраке, сторожила мое тело и тем спасла его от растерзания, меня – от смерти. Если бы вняли словам ее, что мое падение – лишь временное искушение, то не стали бы затем проводить ночь в бессмысленных огненных потехах и в любострастии, а сами бы стали на страже сокровища и, претерпев все ужасы и нападение врагов, отстояли бы его, пока душа моя вновь бы с телом не соединилась. Вы этого не сделали. Это ляжет укором на вашу совесть. Но я вас не укоряю. Я смиренно кланяюсь вам и ухожу.
И граф в самом деле двинулся к выходу. Но князья Куракин и Голицын бросились за ним и схватили под руки.
– Постойте, господин Калиостро, погодите! Мы слышали ваши речи, теперь вы нас послушайте! – говорил до крайности возмущенный и рассерженный Куракин.
– Вы плели басен довольно. Теперь дайте ответ! – говорил, таща магика за руку, Голицын.
– Не думайте, что вы так легко от нас отделаетесь, наглый вы шарлатан! – скрежетал зубами Куракин, дергая Калиостро за локоть.
– Где наш несчастный ребенок? Что ты с ним сделал, злодей?! – кричал Голицын.
Растерзанный, бледный, с искаженным лицом, граф совершенно растерялся. Парик свалился с головы, обнажив обритый, синий череп с буграми и вмятинами; на одной ноге развязалась подвязка, и чулок спустился с толстой икры.
Все члены капитула мгновенно пришли в волнение и, возмущенно окружив магика, казалось, готовы были растерзать его бренное тело, ускользнувшее от злобы ночных демонов. Только приличие и важность
