расспросить домашнего доктора Потемкина, теперь усердно выполнявшего на врачебных приемах у магика роль помощника, что за лицо назвала государыня в заключение беседы с ним. Доктор совершенно отверг возможность, чтобы государыня назвала Степана Ивановича.
Как иностранец Калиостро не запомнил трудного для него русского имени и отчества. Конечно, назван был государыней не Степан Иванович, а Иван Степанович, или Иванушка, племянник Перекусихиной, в звании обер-шута ее величества. Он, как и прочие чины старых штатов придворных первых и вторых шутов, не носил костюма, положенного их званию, так как Екатерина не любила этих старинных забавников времен Елизаветы и Анны. Они напоминали тяжелые дни, и ей неприятно было видеть оскорбление человеческого достоинства шутовством. Но, как сказано, штаты и звания остались, и через этих лиц, особенно через Ивана Степановича, можно, было многое делать при дворе. Конечно, выбор Ивана Степановича в качестве посредника был несколько оскорбителен для высокого достоинства графа Калиостро и Великого Кофта Запада и Востока. Но придворная жизнь и ее этикет имеют свои предрассудки. Итак, неудивительно, если некромант-магик по правилам этикета приравнивается званию обер-шута.
Во всяком случае, граф на этот счет совершенно успокоился и счел разрыв с ним госпожи Ковалинской печальным недоразумением, а в благосклонности к нему российской императрицы больше не сомневался и терпеливо ждал посещения «доброго приятеля».
тель обновил все ткани и суставы младенца, так что истинно можно сказать, в нем ничего старого не осталось, а все новое.
Торжественность минуты несколько испортил сам младенец, который вдруг не пожелал идти на руки ни нянюшки, ни мамушки, ни родителей, кричал, брыкался, ревел с такой неистовой силой и злобой, словно протестовал против предполагаемой добродетельной роли в жизни. Крик и плач продолжались все время, пока его несли в карету, да не смолк и там. Впрочем, это обстоятельство только утвердило всех в убеждении, что силы к нему полностью возвратились.
– Здоровый младенец, – объяснял Калиостро, – рождаясь, всегда кричит и плачет! Я сказал, что отдал вам младенца нового, дважды рожденного! Не удивляйтесь, что он кричит и плачет – ибо оторван от райского порога, на котором уже стоял, и вновь возвращен в прах земной! Уже зрел светоносные сады блаженных, слух его внимал дивным песням надзвездных духов, уста вкушали чистейший эфир, и вдруг он вновь ниспал и очнулся в плотских узах! Как же ему не плакать?
Возвышенная речь, проявление глубокого бескорыстия и благотворения, необычайный способ исцеления младенца, которого признал безнадежным сам лейб-медик Роджерсон, – все преисполнило князя и княгиню таким благоговением перед магиком, что они поцеловали ему руку. Великий герметист Кофт и жрец египетского масонства благословил тогда склоненную перед ним чету российских князей Гедиминовой крови обеими сверкавшими бриллиантами перстней благостными дланями. Кареты наконец отъехали.
Но секретарь князя, уходя после всех, незаметно для Калиостро оставил шкатулку с пятью тысячами империалов. «Благодетелю для благодеяний» – значилось на приложенном листке.
ГЛАВА LXXXI
Мамкино сомнение
И в доме родителей княжич проявлял тот же буйный, злой и капризный характер. Трудно было бы, по правде сказать, найти более неприятного младенца. Что он совершенно здоров, было очевидно из упитанности его маленького тельца, превосходного аппетита и прочих отправлений. Но по всей видимости, если принять толкование магика, он задался целью протестовать против возвращения с порога обители блаженства в темную и греховную земную юдоль. Мамушка и нянюшка не знали с ним покоя ни днем, ни ночью. Сами родители скоро втайне стали находить, что сын их – самое неуживчивое существо. Так в сказке муж, отдавший половину состояния за излечение немой жены, когда она заговорила, готов был отдать другую половину, лишь бы возвратить ее в прежнее состояние.
– А ведь какой был тихий да кроткий! – говорила мамушка.
Княгиня возражала, что таким его делала болезнь. Но чем дальше, тем все чаще мамушка вспоминала княжича, каким он был до лечения у чародея. При этом она качала головой со странным выражением.
Наконец однажды сказала:
– Княгиня-матушка, не прогневайтесь на глупое мое рассуждение, что я вам хочу сказать!
– Говори, мама, не бойся! – отвечала княгиня. Они сидели ночью в детской у постельки княжича, который только что кончил бесноваться и заснул.
– Из головы у меня нейдет, что колдун-то этот итальянский говорил про княжича!
– Он не колдун, мама, но целитель и безвозмездный врач! – возразила княгиня.
– Все так. Да ведь басурман и не нашей Христовой веры, а вроде жида.
– Оставь, мама. Ты понять тут ничего не можешь.
– Матушка княгиня, слова я его хорошо запомнила и поняла. Ведь он о княжиче сказал, что в нем ничего старого не осталось, а все новое.
– Ну, что же из этого? – бледнея, спросила княгиня.
– Совсем ничего старого в младенце нет – ни благородства, ни учтивости, а как будто другое дитя, простите, государыня, не княжеских кровей, а самых простых!
– Ну! Ну! – взволнованно поощряла маму княгиня.
– Да, самых простых. А уж мы вашу породу отлично знаем. И скажу я вам, государыня-княгиня, хоть вы меня бейте, хоть вы убейте, хоть в землю живой закопайте, а не то дитя у моей груди лежало, пока в руки к проклятому итальянскому колдуну не попало. Не то! Видит Бог, не то!
– Как же это, мама? Что ты хочешь сказать?
– Государыня, вам младенца подменили. Это не княжич, – решительно объявила мамка, указывая на спящее дитя.
– Ты с ума сошла, глупая! – сказала княгиня, вся затрепетав. – Что ты плетешь? Как это может быть? Ужели я свое дитя не узнаю?
– Как вам его узнать, государыня, коли вы его только родили, а не кормили, не пеленали, неделями и в глаза не видали. Я знаю. Я кормила. Не то дитя, не то.
– Это все вздор, ты плетешь пустое. Это не может быть. Молчи и не смей больше этого говорить, – приказала княгиня, рассерженная указанием няньки на небрежное отношение ее к материнским обязанностям.
– Как вашей княжеской милости будет угодно, а мы холопы ваши и что видим, должны доложить, – сказала мама упрямо и замолчала.
ГЛАВА LXXXII
Родимые приметы
Мамка замолчала. Но зерно сомнения, зароненное ею в душу княгини, не могло не прорасти. Она теперь постоянно возвращалась к вопросу: действительно ли ее первенец лежит перед нею в колыбели или чужое дитя, лишь схожее с ним? Ужасная мысль! Вдруг подумалось о том, что, казалось бы, раньше нужно было сообразить. Что Калиостро иностранец, совершенно никому не известный, даже имя его точно неизвестно. Кто? Откуда? И ему-то они с князем на продолжительное время доверили своего ребенка! Поздно спохватилась княгиня, но тем острее были одолевавшие ее сомнения. Если это не сын, то где же княжич? Тут в златокудрой головке прелестной Улыбочки завихрилось столько ужасных мыслей, что она не находила сил сама с ними справиться и стала отчаянно звать мужа:
– Князь! Князь! Сергей Федорович! Встревоженный ее воплями, князь поспешно вошел. Тут Улыбочка в волнении стала спрашивать: знает ли он доподлинно, кто такой Калиостро? И честный ли он человек? И можно ли было ему довериться?
Это удивило князя. Весьма сбивчиво он отвечал княгине, что граф Калиостро, или Феникс, рекомендован высокими особами в Европе; что сомнения, возникавшие о нем, все рассеялись; что государыня изволила с ним беседовать и осталась довольна; что, наконец, исцеление их первенца ясно доказывает… Тут Улыбочка еще более беспорядочно, со слезами и криками выразила обуревавшие ее сомнения в подлинности возвращенного ребенка.
Князь растерялся больше, нежели княгиня, так что даже некоторое время не мог произнести ни слова.
– Как не наш? Чье же это дитя, если не наше? И возможно ли, чтобы граф Калиостро, прославленный во всей Европе благотворениями и здесь исцеляющий ежедневно столь многих…
