— А Иван Алексеевич не приедет? — спросил старик.
— Братцу невозможно. Вот служба-то, даже с дочерью проститься не дадут! Разве вы не слыхали? Ведь Залесье сгорело дотла сегодня.
— Залесье? — спросили в один голос отец и сыновья.
— Братец там был. Сегодня эта продажа назначена по иску Кузьмы Петровича. А мужики опять было не давать. Однако ничего, братец уговорил, как вдруг пожар… Все дотла… ничего не спасли, да, кажется, и спасать-то не хотели мужики. Говорят: подожгли. Одну бабу молодую подозревают. Взяли ее с пожара-то… Братец к губернатору по телеграмме. Все насчет этого, будь он проклят… как его звать-то, Леночка?
— Мирзоев! — подсказала Леночка.
— Мирзоев? — спросил Николай.
— Ну да, Мирзоев! Бог его знает, какой такой; сказывают, беглый студент; только из-за него братцу покоя нет. Три раза — все секретные предписания. Братец рыскал, искал, да разве так он и объявится. Шутишь! Дурной человек, известное дело, логово безопасное ищет! Но только вчера приехали из Петербурга два господина; думали, видно, что братец не сумел бы без них найти, — обидчиво проговорила Марфа Алексеевна.
— И что же? — спросил Николай.
— Да ничего. Ночью уехали и ни с чем и вернулись! — торжественно объявила Марфа Алексеевна, обиженная за брата. — Братец по секрету мне сказывал, — а вы не болтайте, молодые люди! — что будто бы этот Мирзоев около именья Надежды Петровны скрывается. Это слух так был. Ну, и никакого Мирзоева не оказалось. А Надежду Петровну даром потревожили. У нее все хорошие люди живут: один адвокат и ученый из Петербурга, управляющий заводом еще… как его? Да, вспомнила, Прокофьев. Только управляющего-то дома не было. По делам, три дня тому назад, Смирнова послала его в Петербург. Закупки для завода сделать. Так вот таким манером и не дали отцу дочь-то проводить! Еще, пожалуй, опять ему достанется! Просто беда нынче; уж лучше бы скорей братец в отставку вышел, право. То сюда, то туда. Ровно угорелый мечись, а ведь Ивану Алексеевичу шестьдесят три года… Каково-то ему!
Известие о пожаре в Залесье произвело на всех тягостное впечатление. Иван Андреевич взглянул на сыновей и совсем насупился. Марья Степановна то и дело утирала слезы, не отрывая глаз от Васи, которого она усадила подле. Николай пошел брать билеты.
— Ты, Леночка, смотри, деньги-то не потеряй. Да в Петербурге не ротозейничай. Там живо карманы выворотят! Я была раз в Петербурге — знаю! — говорила Марфа Алексеевна.
— Не бойтесь, тетя.
— Сейчас поезд идет! — проговорил начальник станции, подходя к Вязникову.
Все вышли на платформу. Тяжело пыхтя, медленно приближался поезд.
— Ну, прощайте, дети! Прощай, Коля, голубчик мой! Желаю тебе успеха. Хороший ты, славный… Оставайся таким! Пиши. Прощай! — взволнованным голосом говорил старик, обнимая Николая.
А в это время Марья Степановна перекрестила Васю, обняла его, долго не отпускала от себя и, рыдая, прошептала:
— Да хранит тебя господь бог, моего милого!
— Береги себя, Вася! Береги, мой добрый, мой честный мальчик. Береги себя! Ведь ты… ты…
Тут голос старика оборвался, и слезы скатились по его бороде, когда он прижал к своей груди Васю. Он поцеловал его, потом взял за подбородок, с нежностью и тревогой засматривая в глаза бледнолицего юноши, и снова привлек к себе.
Старики обняли Леночку, расцеловали ее, пожелали счастия, и отъезжающие стали садиться в вагон.
Через три минуты поезд тихо двинулся. Вася высунулся из вагона и махнул фуражкой. Скоро поезд скрылся из глаз, и старики, печальные, отправились в осиротелую усадьбу.
Часть вторая
Ясный, морозный январский день потухал. Зимние сумерки окутывали Петербург серо-туманной дымкой. На улицах зажигали фонари, и ярко осветились магазины и рестораны. Невский и Большая Морская, где только что кишела публика, начинали пустеть. Фланеры и кокотки попадались реже. Взмыленные рысаки, взбивая копытами снежную пыль, развозили катавшийся люд по домам; толстые, краснолицые кучера, с обледеневшими бородами, обгоняя извозчиков, покрикивали зычными голосами на зазевавшихся пешеходов. На малолюдных улицах они сдавали вожжи, и кони мчались стрелой. Только легкий, скрипящий шум на улице, когда пролетали парные сани и быстро скрывались в дали сумерек. Вагоны конно-железных дорог* были битком набиты проголодавшимися чиновниками и служащими, возвращавшимися со службы к своим пенатам: у гостиного двора, у Адмиралтейской площади толпилась публика в ожидании прихода конки; места занимались чуть не с бою. Иззябшие извозчики, с ледяными сосульками в бороде и усах, усиленно предлагали пешеходам «прокатить за двугривенный», указывая движением руки на своих вздрагивавших, покрытых инеем, «американских шведок». Начинался обычный отлив от центров к окраинам. Департаменты, правления, конторы опустели. Петербург торопился обедать.
В этот самый час по Фурштадтской улице, направляясь к Таврическому саду, шел Вася. Мороз был порядочный, а между тем костюм нашего юноши совсем не соответствовал сезону: на нем было осеннее пальтецо да плед, которые едва ли предохраняли от холода его тщедушное тело. Хотя мороз и пробирал молодого человека, заставляя его время от времени вынимать из карманов руки и потирать нос и щеки, но, казалось, Вася не очень смущался холодом, так как не особенно торопился, а шел обычной своей походкой, опустив голову и, по-видимому, погруженный в такие приятные размышления, которые заставляли его забывать, что на дворе мороз свыше восемнадцати градусов по Реомюру*.
Дойдя почти до конца улицы, он вошел в ворота большого дома, прошел двор, поднялся по темной лестнице на самый верх и тихо позвонил у дверей. Очутившись в теплой прихожей, освещенной лампочкой, Вася почувствовал всю прелесть тепла, охватившего разом его иззябшее тело после совершенного путешествия с Царскосельского проспекта к Таврическому саду.
Он приветствовал старую женщину, отворившую ему двери, и осведомился, дома ли Елена Ивановна.
— Это вы, Василий Иванович? Сразу-то я вас и не признала! Быть вам богатым! — проговорила квартирная хозяйка, добродушная на вид женщина лет за пятьдесят, у которой Леночка нанимала комнату со столом. — Барышня наша еще не вернулась.
— Не вернулась? — протянул Вася.
— Должна скоро быть. Обождите. Небось, иззябли?
— Да, мороз, кажется, порядочный! — проговорил Вася.
— Ступайте-ка в комнату, обогрейтесь. Самоварчик, что ли, приказать поставить? Сейчас Мавра вернется.
— Благодарю вас, Пелагея Петровна. Я уж заодно, когда Елена Ивановна будет пить.
— Ну, как знаете. А то бы выпили?
— Нет. Верно, Елена Ивановна сейчас придет.
— Надо ей давно бы быть. Разве куда зашла?
Вася вошел в Леночкину комнату и присел на диван у стола, на котором был накрыт прибор и горела лампа, освещая мягким, ровным светом крайне скромную обстановку жилища молодой студентки. Комната была крошечная. Постель с подушками и одеялом, сиявшими белизной, кисейные занавески, комод с туалетным зеркалом, этажерка с двумя десятками книг, кожаный диван, стол и два стула составляли все ее убранство, но в этой маленькой келейке было необыкновенно уютно, светло и опрятно. Сразу чувствовалось присутствие умелой женской руки и веяло домовитостью и любовью к порядку.
Вася взял со стола книгу и стал было читать, но ему не читалось. Он отложил книгу и восторженным
