Адмирал прошел по фронту и благодарил команду за усердную работу.
— Рады стараться, ваше превосходительство! — гаркнули в ответ матросы.
Адмирал пожал руку капитану и старшему офицеру и спустился в катер, приказав немедленно отослать матроса Чижова на «Гремящий».
Почти все офицеры облегченно вздохнули, когда адмирал уехал.
— Ну, и пила этот адмирал! Тоже новые порядки заводит… А капитану-то как попало!. — говорили в кают-компании сконфуженные мичмана.
— И под суд попадет!. — заметил весело Скворцов.
— Это за Чижова-то? Дудки! И не такие претензии бывали и — ничего себе… Сделают разве замечание — вот и всего! — проговорил ревизор. — И, наконец, у нашего капитана связи… А Тырков — педант и формалист… Это тоже все знают.
К вечеру половина офицеров уехала в Афины. А капитан долго сидел у себя в каюте и писал в Петербург письма, которые, он надеялся, парализуют сообщение адмирала.
Не обратят же в самом деле серьезного внимания на то, что он выпорол мерзавца-матроса, не догадавшись прежде перевести его в разряд штрафованных.
— Шалишь, адмирал. Как бы тебя самого не убрали! — злобно прошептал капитан…
В это воскресенье, за день до ухода эскадры из Кронштадта в Транзунд, Иван Иванович уехал к себе на корабль в первом часу, тотчас после завтрака, хотя раньше и предполагал, по случаю воскресенья, провести весь день на даче. Но ему казалось, что его присутствие должно стеснять Ниночку и что ей лучше в такие минуты оставаться одной. Все эти дни бедный Иван Иванович находился в тревожном и угнетенном состоянии, болея душой за любимое существо и тщательно скрывая свою тревогу. Он, разумеется, и вида не подавал, что знает об ее любви к Скворцову и знает, зачем ей вчера понадобилось съездить в Петербург. Все это время он с особенной бережностью относился к жене и говорил с ней с той осторожной, даже боязливой ласковостью, с какой говорят с дорогими больными, которых боятся раздражить каким-нибудь неуместным словом. И только незаметно, украдкой взглядывал на жену своими добрыми и грустными маленькими глазками.
Но в присутствии мужа Нина Марковна была, казалось, спокойна. Ничто не выдавало ее горя. По- прежнему она приветливо улыбалась мужу и даже раз чему-то засмеялась. Только глаза ее как будто были красны и несколько ввалились, что придавало ее хорошенькому личику вид томности.
«Бедняжка! Она притворяется спокойной, чтобы не выдать себя. Ей не хочется огорчить меня. Скрывать горе еще тяжелей!» — думал старик и решил, что лучше ему уехать, оставив ее одну.
«По крайней мере, вволю наплачется, голубушка!»
И за завтраком, любуясь своей хорошенькой Ниночкой («Вот-то безумец Скворцов!»), он объявил ей, что должен ехать на эскадру.
— Зачем? Ты ведь хотел остаться до вечера! — проговорила Нина Марковна.
— То-то забыл, Ниночка, что дело есть… Совсем забыл, родная. Уж ты извини. Очень хотелось бы мне побыть с тобой, а нельзя.
— Когда же ты приедешь?
— Завтра вечером в последний раз перед уходом. Во вторник мы снимемся с якоря и идем в Транзунд.
— Так скоро? И я не увижу тебя целых два месяца? — проронила адмиральша грустным голосом, даря адмирала нежным взглядом.
— Что делать, Ниночка! — проговорил адмирал и, глубоко вздохнув, смущенно отвел свои глаза, точно боясь выдать свою скорбь и признаться, как тяжела будет для него эта двухмесячная разлука.
Ел Иван Иванович сегодня без обычного своего аппетита и вид имел какой-то расстроенный и смущенный. Нина Марковна это заметила и спросила:
— Ты ничего не ешь? Не нравится ростбиф? Не хороша цветная капуста?
— И ростбиф отличный, и цветная капуста превосходная, Ниночка…
— Так кушай…
— Что-то не хочется…
Нина Марковна остановила взгляд на муже. Глаза ее быстро и холодно оглядели это некрасивое, красное, широкое лицо, эту толстую, короткую, в складках шею, эту тучную фигуру, точно с трудом дышавшую, эти короткие, крупные, покрытые волосами пальцы, и она вспомнила о своем красавце Нике. Ей казалось, что несчастнее ее женщины нет в мире. И внезапно в голове ее пронеслась дикая, испугавшая ее мысль, заставившая ее вздрогнуть, точно от холода.
Она подумала: «Если бы умер Иван Иванович (при его тучности легко умереть от удара), она вышла бы замуж за Нику и была бы счастлива, а теперь»…
Но в следующее же мгновение молодая женщина ужаснулась этой мысли. Желать смерти, и кому? Доброму, безгранично любящему «Ванечке», который балует и лелеет ее и всегда так ласков, деликатен и доверчив? Господи! Какие ужасные мысли могут приходить в голову!
Охваченная чувством стыда, раскаяния и жалости, она с особенною нежною заботливостью спросила мужа:
— Ты, верно, нездоров, Ванечка?
Маленькие, заплывшие глазки адмирала светились выражением бесконечной любви и нежности, когда он их поднял на Нину Марковну и встретил ее тревожный взгляд.
«Жалеет меня. Заботится о моем здоровье вместо того, чтобы ненавидеть. Добрая, голубушка!» — благодарно подумал умилившийся старик и, стараясь казаться спокойным, промолвил:
— Я здоров, Ниночка. Совсем здоров, родная, — что мне делается! Ты только не захворай на даче…
И Иван Иванович, уже несколько дней занятый мыслями о том, как бы рассеять свою Ниночку, чтобы смягчить остроту горя первого времени разлуки с любимым человеком, и решивший, что лучше всего ей куда-нибудь уехать, — издалека повел речь о подлейшем петербургском лете («Сегодня вот жарко, а завтра собачий холод!») и об этих «легкомысленных» дачах, в которых легко схватить ревматизм, и после долгого предисловия, наконец, сказал:
— Знаешь ли, Ниночка, что я придумал?
— Что? — спросила Нина Марковна, не понимавшая, к чему это Ванечка, разразился против петербургского лета и дач.
— Не хочешь ли куда-нибудь прокатиться, а?
— Куда прокатиться? — воскликнула адмиральша, удивленная этим неожиданным предложением.
— Мало ли мест, где лето хорошее. Куда хочешь, Ниночка… В Крым или на Кавказ, а то к сестре в Малороссию.
— С чего это тебе пришло в голову меня посылать? — спросила, пожимая плечами, Нина Марковна.
— Да так, пришло в голову, и шабаш! — с обычным своим простодушием отвечал Иван Иванович. — Здесь разве лето?. Так, дрянь какая-то… И, наконец, ты, пожалуй, одна соскучишься…
— Отчего ты думаешь, что я непременно должна скучать? — с пытливой настойчивостью и скрытой тревогой допрашивала адмиральша и пристально посмотрела в глаза мужа.
Но Иван Иванович храбро выдержал взгляд и, усмехнувшись, заметил:
— Отчего люди скучают?. Ты одна, никого близких… Я в море… Здесь однообразие… И вообще.
Он не знал, что дальше сказать, и прибавил:
— И вообще путешествие вещь приятная, Ниночка… Не правда ли?
— Не спорю, что приятная, но разве не безумие бросать дачу, за которую заплачено четыреста рублей, и тратить деньги на поездку?. Положим, без тебя мне будет скучнее, но не в первый же раз мы расстаемся.
И адмиральша, поблагодарив мужа за предложение, решительно отказалась, по крайней мере теперь, куда-нибудь ехать. Она совершенно здорова и постарается не скучать без Ванечки. Она приедет на несколько дней повидаться с ним в Ревель, когда туда придет эскадра. Ведь он даст ей телеграмму? И в Транзунд приедет раз, если можно. И почему ему кажется, что дача сырая? Дача отличная. Не первый же
