— А я, батюшка, так нисколько не чувствую качки, точно ее и нет! — с счастливым и радостным чувством говорил Ашанин. — А вчера-то… Впрочем, это может быть пока, а когда встану…
— Который час?
— О! уже половина восьмого, а мне с восьми на вахту.
Ашанин спрыгнул с койки и постоял несколько времени, ожидая, что вот-вот и вся его радость разлетится прахом.
Но здоровый крепкий организм юноши выдержал и это испытание, и он, хотя и не без больших забот о равновесии собственного тела, сегодня мог вымыться, причесаться, — словом, несколько заняться туалетом, о котором и не думал вчера.
— Ишь, какой вы счастливец, — проговорил батюшка.
— Вам не надо ли чего? Не приказать ли подать чаю?
Но батюшка замахал руками.
— Не надо мне ничего… Какой чай… Служитель божий страждет, а вы, словно бы в издевку над ним, предлагаете чай, когда на свет божий тошно смотреть… Нехорошо, Владимир Николаевич! — раздраженно говорил батюшка.
— Честное слово, батюшка, я и не думал издеваться… Я сам вчера страдал… Я понимаю…
Но батюшка застонал, и Володя вышел из каюты.
В палубе почти не видно было лежащих матросов, и лица у всех не были бледные, как вчера.
— Ну, а ты, Рябов, как, брат, сегодня? — окликнул Ашанин Ворсуньку, выходившего из каюты артиллериста.
— А вы уж изволили встать? А я только что хотел вас побудить… Да как же, барин, у вас сапоги не чищены… и платье тоже… Я утром рано заходил, так боялся обеспокоить… И поп стонет…
— Не беда… Ты лучше скажи, рвет тебя с души, как ты вчера говорил, или нет?
— Самую малость, барин…
— Меня нисколько, брат! — весело говорил Володя.
— Дай вам бог… Бог даст, и у меня отойдет… Сегодня по крайности хоть на свет божий глядеть можно, а вчера…
— Вчера, брат, и меня укачало… Хотел вовсе службу бросать! засмеялся Володя.
— Уйтить только некуда, барин… Кругом море…
Володя вошел в гардемаринскую каюту. Там уже пили чай.
— Ну, что, Ашанин, ожили? — встретили его со всех сторон вопросами молодые люди.
— Ожил, а вы, господа, как?
— Вчера все как есть в лоск лежали, — заметил курчавый, красивый брюнет Иволгин.
— И собирались в отставку?
— Собирались! — рассмеялся Иволгин. — Разве и вы тоже?
— Я сбежать даже собирался.
— Ну, а теперь вас нисколько не укачивает? — допрашивал Иволгин.
— Нисколько!
— Ни капельки?
— Ни капельки!
— Вы не хвастаете?
— Честное слово.
— Счастливец! Меня все еще чуть-чуть мутит… Зато наверху нисколько.
— И меня нисколько не укачивает! — заметил плотный, здоровый рыжий молодой человек.
— Еще бы такого быка, как ты, укачать. И то удивительно, что вчера тебя свалило.
— А вот бедный наш Кошкин так и сегодня еще в антимонии находится, заметил рыжий юноша. — Еще бы: зачем он такой спичка!
— Не всем быть таким быком, как ты… И фамилия-то у тебя такая: Быков! — раздался с койки раздраженный голос.
— А знатно трепало вчера, господа.
— А как сегодня? — спросил Володя.
— Валяет порядочно, но куда легче…
Володя не без некоторого страха пил чай и уписывал черствые булки с маслом и сухари.
А что как после еды его снова укачает?
Но голод давал себя знать, и Володя удовлетворил по возможности свой волчий аппетит, рассчитывая сегодня поплотнее пообедать.
За пять минут до восьми он вышел наверх и сегодня не только без всякого страха смотрел вокруг, а с каким-то вызывающим чувством, словно бы и он принимал участие в победе над вчерашним штормом.
Море еще бушевало. По-прежнему оно катило свои седые волны, которые нападали на корвет, но сила их как будто уменьшилась. Море издали не казалось одной сплошной пеной, и водяная пыль не стояла над ним. Оно рокотало, все еще грозное, но не гудело с ревом беснующегося стихийного зверя.
Ветер уж не ревел, срывая гребни волн, с яростью бури и не раздражался бешеными порывами, а, свежий, очень даже свежий, дул ровно, с одинаковой силой, далеко не доходя до силы шторма.
И «Коршун», пользуясь попутным ветром, несся, весь вздрагивая и раскачиваясь, в бакшаг узлов по десяти, по двенадцати в час, под марселями в два рифа, фоком и гротом, легко и свободно перепрыгивая с волны на волну. И сегодня уж он не имел того оголенного вида, что вчера, когда штормовал с оголенными куцыми мачтами. Стеньги были подняты, и, стройный, красивый и изящный, он смело и властно рассекал волны Немецкого моря.
Горизонт был чист, и на нем то и дело показывались белеющие пятна парусов или дымки пароходов. Солнце, яркое, но не греющее, холодно смотрело с высоты неба, по которому бегали перистые облака, и доставляло большое удовольствие старому штурману Степану Ильичу, который уже брал высоты, чтобы иметь, наконец, после нескольких дней без наблюдений, точное место, то есть знать широту и долготу, в которой находится корвет.
И все лица словно просветлели. И когда в восемь часов утра вышел к подъему флага капитан, все с каким-то безмолвным почтением взглядывали на него, словно бы понимая, что он — победитель вчерашнего жестокого шторма.
Глава пятая
Спасение погибающих
Хотя на баке еще сильно «поддавало»[60] и нос корвета то стремительно опускался, то вскакивал наверх, тем не менее Ашанин чувствовал себя отлично и окончательно успокоился. Бодрый и веселый, стоял он на вахте и словно бы гордился, что его нисколько не укачивает, как и старого боцмана Федотова и других матросов, бывших на баке.
Увидав Бастрюкова, который по обыкновению, стоя на вахте, не оставался без работы, а плел мат и мурлыкал себе под нос какую-то песенку, Володя подошел к нему и поздоровался.
— Здравия желаю, барин, — весело приветствовал его Бастрюков. — Хорошо ли почивали?
— Отлично, брат.
— Вчерась-то вас не видно было; верно укачало… Ну, да и качка же была. Мало кого не тронуло, особливо кто здесь не бывал.
— А тебя вчера укачало?
— Меня не берет, барин… Нутренность, значит, привыкла, а как первый раз был в этом самом Немецком море, так с ног свалило. Через силу вахту справлял.
— И меня, брат, совсем укачало.
— То-то на вахту не выходили…
— Не мог, — невольно краснея, проговорил Ашанин и подумал: «А вот матросы же могли… их также
