вспрыгивая с волны на волну, и, словно утка, отряхиваясь своим бушпритом от воды, когда он, рассекая гребни волн, снова поднимается на них.
С этого дня почти не прекращалось беспокойное плавание с постоянной качкой, с вечным суровым напевом ветра, то гудящего, то жалобно насвистывающего в снастях и в рангоуте. По временам «трепало» порядочно, но все-таки пловцы на «Коршуне» урагана еще не встречали. Встреча с ним, и довольно серьезная, была впереди.
Качка по временам жестокая, но уж все к ней привыкли. Не пугают и водяные горы, среди которых несется маленький корвет, — и к ним давно присмотрелись. Досадно только, что приходится обедать с сеткой на столе и проделывать самые ухищренные движения, чтобы донести до рта ложку супа. И моряки торопятся скорее проглотить суп, съесть жаркое и пирожное. Обед в такие дни проходит без обычных разговоров, без шуток и смеха… Да, кроме того, почти обо всем и переговорили… Все анекдоты рассказаны, и повторение их вызывает протесты. Чувствуется, что начинается уж то взаимное раздражение и недовольство друг другом, которое нередко бывает на длинных переходах.
Тридцать дней уже «Коршун» в море, не видавши берегов; тридцать дней ничего, кроме неба да океана, — это начинает надоедать, а до Батавии еще так далеко!
И недовольные, раздраженные офицеры торопливо расходятся после обеда по своим каютам, стараясь заснуть под скрип переборок, заняв возможно более удобное положение в койке, чтобы не стукнуться лбом в каютную стенку. А эти деревянные стенки продолжают скрипеть. Они точно визжат, точно плачут и стонут. В каюте с задраенным (закрытым) наглухо иллюминатором, то погружающимся, то выходящим из пенистой воды, душно и жарко. Сон бежит от глаз нервного человека и гонит его наверх, на свежий воздух…
Но наверху не лучше.
Ходить по палубе не особенно удобно. Она словно выскакивает из-под ног. Ее коварная, кажущаяся ровной поверхность заставляет проделывать всевозможные эквилибристические фокусы, чтобы сохранить закон равновесия тел и не брякнуться со всех ног. Приходится примоститься где-нибудь у пушки или под мостиком и смотреть на беснующееся море, на тоскливое небо, на притулившихся вахтенных матросов, на прижавшегося у люка Умного и на грустно выглядывающих из-за люка Егорушку и Соньку.
Все знакомые картины, уже надоевшие своим однообразием. А косой назойливый дождик так и хлещет в лицо. А ветер так и воет!
Невольно в такие минуты вспоминается берег и дразнит какой-то особенной прелестью теплых уютных комнат, где ничто не привязано и ничто не качается и где можно ходить, не заботясь о равновесии, видами полей и лесов и вообще разнообразием впечатлений. Вспоминается и далекая родина, родные и близкие, приятели и знакомые, и так хочется увидать их.
Точно такие же впечатления переживал и Володя. Несмотря на то что он старался не поддаваться скуке и добросовестно занимался, много читал и не оставлял занятий с матросами, все-таки находили минуты хандры и неодолимого желания перелететь в Офицерскую и быть со своими… Длинный переход с вечно одними и теми же впечатлениями, в обществе одних и тех же лиц казался ему под конец утомительным. И ему, как и всем, хотелось берега, берега.
Некоторое нетерпение замечается и среди матросов, и они все чаще и чаще спрашивают: «Долго ли еще плыть до места?» Им, видимо, хочется, как говорят моряки, «освежиться», то есть погулять и выпить на берегу. Эти дни, которые тянутся теперь с томительным однообразием беспокойных вахт, становятся несколько тяжелыми для людей, и матросы заметно стали скучнее и уже реже пели песни и плясали под конец этого долгого перехода. «Свежинки» давно уж нет… Приходится сидеть на щах из солонины, из консервованного мяса и на горохе.
Дружно жившая молодежь в своей небольшой гардемаринской каюте начинает чувствовать некоторую тяжесть этого тесного сожительства. Появляются беспричинные ссоры, полные такого же беспричинного озлобления друг против друга. За недостатком впечатлений извне каждый начинает придираться к другому, копаться в чужой душе, подмечать слабости и недостатки и, преувеличивая их, относиться несправедливо и с какой-то мелочной придирчивостью и мнительностью к тем самым людям, которые еще недавно казались такими милыми и хорошими. Отношения между всеми становились хуже, и уже некоторые, поссорившись, не разговаривали между собой и считали друг друга врагами.
Берега всем хотелось, берега и новых впечатлений![76]
До Батавии оставалось всего 600 миль, то есть суток трое-четверо хорошего хода под парусами. Бесконечный переход близился к концу. Все повеселели и с большим нетерпением ждали Батавии. Уже в кают-компании толковали о съезде на берег, назначая день прихода, и расспрашивали об этом городе у одного из офицеров, который бывал в нем в прежнее свое кругосветное плавание. Все то и дело приставали к старому штурману с вопросами: как он думает, верны ли расчеты?
Несколько суеверный, как многие старые моряки, старый штурман отвечал, что он «ничего не думает».
— В море не очень-то можно рассчитывать. Придем, когда придем! прибавил он не без значительности.
— Ну, уж вы всегда, Степан Ильич, чего-нибудь да боитесь…
— Стар, потому и боюсь… Мало ли что может случиться.
— Уж не ураган ли встретим, Степан Ильич? — шутя заметил мичман Лопатин.
— Типун вам на язык… Встретим, так встретим, а нечего о нем говорить! — промолвил старший штурман.
Замечание Степана Ильича о том, что в море нельзя точно рассчитывать, оправдалось на другой же день. Часов в десять утра почти внезапно стих ветер. Весь горизонт справа обложило, и там нависли тяжелые грозные тучи, изредка прорезываемые молнией. Сделалось вдруг необыкновенно душно в воздухе. Паруса повисли и шлепались. Глупыши, петрели и штормовки стремительно неслись в одном и том же направлении, противоположном тучам. Это внезапное затишье имело в себе что-то жуткое.
И капитан, и старший штурман, и вахтенный офицер, стоявшие на мостике, напряженно смотрели в бинокли на горизонт, который становился темнее и темнее, и эта чернота захватывала все большее и большее пространство, распространяясь вширь и медленно поднимаясь кверху.
— Скверный горизонт. И барометр шибко падает, Степан Ильич, проговорил капитан, отводя глаза от бинокля.
— Чем-то нехорошим пахнет, Василий Федорыч, — ответил штурман.
— Судя по всему, ураган идет!.. Заметили в трубу это громадное облако?[77]
— Видел-с…
— По счастию, оно далеко… Вызовите всех наверх, — обратился капитан к вахтенному офицеру, — убирать паруса и спускать брам-стеньги и стеньги, ставить штормовые паруса и лечь на левый галс[78].
Через минуту уже вся команда была наверху, и минут через десять корвет уже был под штормовыми триселями и бизанью и лежал на левом галсе.
Ветер вдруг задул сильными порывами, меняя свое направление, и стремительно обходил все румбы компаса, вращаясь по направлению солнца, то есть по стрелке часов.
— Так и есть ураган!.. Андрей Николаевич, осмотрите, все ли хорошо принайтовлено, как следует, да осмотрите, хорошо ли закреплены орудия! приказывал капитан старшему офицеру.
Он был серьезен и казался спокойным и то и дело посматривал на горизонт.
Там все чаще и ярче сверкала молния, и оттуда долетали глухие раскаты грома. Низко нависшие тучи неслись со стремительной быстротой, застилая небосклон. Стало темно, словно в сумерки. Ветер крепчал, задувая порывами страшной силы, и волнение было громадное.
Но все это были только «цветочки».
Не прошло и получаса, как с ревом, наводящим ужас, ураган напал на корвет, срывая верхушки волн и покрывая все видимое пространство вокруг седой водяной пылью. Громады волн с бешенством били корвет, вкатываясь с наветренного борта и заливая бак. Стало совсем темно. Лил страшный ливень, сверкала ослепительная молния, и, не переставая, грохотал гром. И вой урагана, и рев моря, и грохот — все
