Люська бросила беспокойный взгляд на мою промокашку. Её, видно, тревожило, что я такое там пишу?
Тут я прыснула, и Люська снова недовольно на меня покосилась.
Тут я прямо давиться стала от смеха. Люська посмотрела на меня с ненавистью.
— Та-а-ак… — услышала я вдруг за спиной и похолодела.
Рядом со мной неизвестно откуда выросла фигура Веры Евстигнеевны!
Я быстро прикрыла промокашку руками.
— Та-а-ак. Весь класс занимается, а Синицына, как всегда, увлечена посторонним делом. Дай-ка сюда то, что ты пишешь! Быстрее, быстрее!
Я уже успела скомкать промокашку, но рука Веры Евстигнеевны повелительно протянулась… Вера Евстигнеевна вынула промокашку из моей вспотевшей ладони и развернула её.
— Интересно, чем это мы занимаемся на уроках?
Учительница разгладила промокашку и, слегка откинув назад голову, стала читать:
— «Здравствуйте высокая уважаемая Людмила Ивановна!..»
Класс насторожился.
— Между прочим, перед обращением ставится запятая, — ледяным голосом сообщила Вера Евстигнеевна. — «…Вам пишет издалека ваша бывшая школьная подруга Людмила Семёновна…»
Класс тихо захихикал.
— «Привет с далёкого Севера!» — с невозмутимым лицом произнесла Вера Евстигнеевна.
Класс захохотал. Я не знала, куда провалиться. А Вера Евстигнеевна читала громко и отчётливо:
— «Как поживают ваши детки Серёжа и Костя? Ваш Серёжа очень красивый. А ваш Костя…»
С классом творилось что-то невообразимое.
А учительница читала дальше. К моему ужасу, она не пропускала ни одного слова! Она читала очень спокойно, только всё сильнее и сильнее откидывала назад голову, только брови её ползли выше и выше:
— «…и его выгнали из института. А ваш муж Си… Синди…» Как? Тут что-то непонятное…
— Синдибобер, — тихо сказала я. С моими ушами творилось что-то страшное. От них всей моей голове было горячо и неприятно.
— Ка-а-ак?!
Класс на секунду замер.
— Синдибобер, — повторила я. — Синдибобер Филимондрович…
И тут класс как будто взорвался. Все захохотали в полный голос. Как сумасшедшие!
Валька Длиннохвостова, которая сидела слева от меня, вся красная как рак, тоненько и пронзительно визжала. Иванов, выпучив глаза и раскрыв рот, катался по нарте. А толстый Бураков от смеха прямо повалился с парты, как мешок.
Одна Вера Евстигнеевна не смеялась.
— Встань, Бураков! — приказала она. — Не вижу ничего смешного! И вообще, прекратите шум в классе!
Бураков сейчас же вскочил. Хохот смолк, как по команде. В полной тишине учительница дочитала мою промокашку.
Теперь все ждали, что будет дальше. Одна Длиннохвостова все ещё давилась смехом за соседней партой.
— Ну что же, — сказала учительница. — Теперь мне всё ясно. Я всегда подозревала, Синицына, что для тебя приставки и суффиксы «мура и ерунда». И не только приставки и суффиксы!
Класс снова насторожился. Сима Коростылёва с открытым ртом слушала каждое слово Веры Евстигнеевны и переводила взгляд с меня на неё и обратно.
— Выходит, я была права… Ну что же… Раз это так, раз учёба для тебя, по твоему собственному выражению, «мура и ерунда», придётся поступить с тобой, как с тем Серёжей, которого за плохую успеваемость выгнали из института, и освободить тебя от занятий в школе!
Общий вздох, похожий на вздох ужаса, пронёсся по классу. Дело принимало серьёзный оборот…
— Да, Синицына, я допустила ошибку. Я полагала, что ты стала учиться хуже потому, что тебе трудно, потому, что ты много болела и пропустила, а что же оказывается?.. Оказывается, тебе просто «не хочется этого учить никогда»! Встань, когда с тобой разговаривает учитель!
Я стояла перед Верой Евстигнеевной. Слёзы падали у меня из глаз и тихо стукались о яёрную крышку парты.
— Что же ты молчишь? И зачем ты плачешь? — сказала Вера Евстигнеевна. — Не хочешь учиться, забирай портфель и уходи. По крайней мере, не будешь отвлекать от занятий тех, кто учиться хочет. В частности, свою подругу, с которой ты могла бы брать пример! Ты свободна. Иди, Синицына.
В классе стояла гробовая тишина. Такая, что отчётливо слышалось шлёпанье моих слёз о мокрую парту.
— Вера Евстигнеевна, я больше не буду, — прошептала я. — Можно мне остаться?
— Нет, — твёрдо сказала Вера Евстигнеевна. — Передай своим родителям, пусть завтра придут в школу.
— А я?..
— А ты можешь не приходить.
Я собирала портфель. Руки мои дрожали. Люська смотрела на меня вытаращенными от ужаса глазами.
— Это можешь оставить себе, — сказала Вера Евстигнеевна.
Я сунула злополучную промокашку в портфель и медленно поплелась к дверям.
Все провожали меня глазами. Все сидели и молчали.
Больше они меня никогда не увидят.
Представляю, как они радуются: «Мало ей! Так ей и надо!»
Все, все радуются. Никому до меня нет никакого дела. Ни Иванову! Ни Длиннохвостовой! Ни Люське! Ни даже Коле Лыкову!
Вон они все сидят и молчат. И завтра даже не вспомнят меня! Даже не вспомнят!
Я взялась за ручку двери и медленно потянула её на себя…
И вдруг за моей спиной в полной тишине грохнула крышка парты, и с места вскочил Коля Лыков. Лицо у него было красное.
Вера Евстигнеевна! — заикаясь, крикнул он. — Разрешите, пожалуйста, Синицыной остаться! Она не будет б-б-больше писать на уроках писем! Ч-ч-честное слово, не будет!
— Вера Евстигнеевна, она правда больше не будет! — послышался писклявый голос с последней парты, и я увидела, как над партой в дальнем углу класса повисла тощая фигура Ирки Мухиной, жуткой вредины и воображалы. — Она не нарочно! Это она по глупости написала, Вера Евстигнеевна!
— Конечно, по глупости! — подхватила Сима Коростылёва. — Вера Евстигнеевна, по глупости! Честное слово!
Да дура она, чего там говорить! — кричал Иванов. — Только не надо её выгонять! Она хоть и дура, а не надо!
