выскальзывала, без слов, чтобы вернуться через несколько часов; потом, когда он понял, что звали не его, он их больше не чувствовал.
Проходили времена года и карнавал разрастался. Людоед по прежнему был вездесущ, наказывая работников сцены и людей, ухаживавших за животными, смельчаков и водителей своим оружием — своим презрением, которое он демонстрировал открыто, как обнаженный меч.
Карнавал становился — больше. Банни и Гавана становились — старше, и Зина тоже, в каких-то мелочах. А Горти не менялся совсем.
Он — она — был на своем месте сейчас, с его чистым сопрано и черными перчатками. Его терпел Людоед, который сдерживал свое презрение говоря:
— Доброе утро. — Высокая честь — и которому больше нечего было сказать. Но остальные любили Горти-Малышку, искренне и небрежно, как это свойственно карнавальщикам.
Шоу теперь представляло собой сооружение на железнодорожной платформе, с пресс-агентами и бегающими по небу лучами прожекторов, танцевальными павильоном и сложными эпициклическими каруселями. Общенациональный журнал напечатал о них большую статью с иллюстрациями, особо выделяя «Странных Людей» (выражение «Выставка Уродов» было непопулярно). Теперь здесь был пресс-офис, и были менеджеры, и ежегодные повторные заказы от больших организаций. Была система громкоговорителей на платформах для выступлений и более новые — не новые, а более новые трейлеры для сотрудников.
Людоед давно бросил свои занятия чтением мыслей, и все в большей степени просто присутствовал для тех, кто работал на площадке. В журнальных статьях он был «партнером», если его вообще упоминали. У него редко брали интервью и никогда не фотографировали. Он проводил свое рабочее время со своими сотрудниками и расхаживая по площадке, а свое свободное время со своими книгами и своей передвижной лабораторией и своими «Странными Людьми». Рассказывали истории о том, что его видели в темные предутренние часы стоящим в темноте, заложив руки за спину и ссутулившись, и смотрящим на Гоголя в его баке, или всматривающимся в двуглавого змея или лысого кролика. Сторожа и смотрители животных знали, что в такое время от него лучше держаться подальше; они молча отходили в сторону, качая головами, и оставляли его одного.
— Спасибо, Зина. — Тон Людоеда был вежливым, медовым.
Зина устало улыбнулась, закрыла дверь трейлера, спрятав за ней черноту снаружи. Она подошла к креслу из хрома и пластика возле его стола и села в него с ногами, прижав пальцы халатом.
— Я выспалась, — сказала она.
Он налил вина — искрящегося мозельского.
— Не совсем подходящее время для него, — заметил он, — но я знаю, что ты его любишь.
Она взяла стакан и поставила его на угол стола. Она научилась ждать.
— Я нашел сегодня несколько новых, — сказал Людоед. Он открыл тяжелую шкатулку из красного дерева и вынул из нее бархатную подставку. — В основном молодые.
— Это хорошо, — сказала Зина.
— И хорошо и нет, — сказал Людоед раздраженно. — С ними лучше управляться — но они не много умеют делать. Иногда я думаю зачем я этим занимаюсь.
— Я тоже, — сказала Зина.
Ей показалось, что его глаза метнулись к ней и обратно в своих глубоких глазницах, но она не была уверена. Он сказал:
— Посмотри на эти.
Она взяла подставку к себе на колени. На бархате лежало восемь кристаллов, тускло мерцая. Они были только что очищены от слоя пыли, похожей на засохшую грязь, которая всегда покрывала их, когда их находили — слоя, который делал их похожими на комья земли и на обычные камни. Они были не совсем прозрачными, однако ядро мог увидеть человек, который знал какую внутреннюю колеблющуюся тень искать.
Зина выбрала один из них и посмотрела на свет. Монетр что-то проворчал и она встретилась с ним взглядом.
— Мне было интересно какой ты возьмешь первым, — сказал он. — Этот очень живой. — Он взял его у нее и посмотрел на него, сузив глаза. Удар ненависти, которой он направил на него заставил Зину вздрогнуть.
— Пожалуйста, не надо…
— Извини… но он так кричит, — сказал он мягко и положил его обратно с другими. — Если бы я только мог понять как они думают, — сказал он. — Я могу причинить им боль. Я могу направлять их действия. Но я не могу разговаривать с ними. Но когда-нибудь я узнаю…
— Конечно, — сказала Зина, глядя на его лицо. Будет ли у него сейчас один из его приступов ярости? Ему пора бы уже было…
Он тяжело опустился в свое кресло, зажал руки между коленями и потянулся. Она могла слышать как хрустнули его плечи.
— Они видят сны, — сказал он, его громкий голос упал до пылкого шепота. — Пока что описывая их я смог приблизиться только к этому. Они видят сны.
Зина ждала.
— Но их сны живут в нашем мире, в нашем типе реальности. Их сны — это не мысли и не тени, не картины и звуки, как наши. Они видят сны во плоти и крови, дереве и кости. А иногда их сны не закончены, и поэтому у меня есть кот с двумя ногами и безволосая белка, и Гоголь, который должен был быть человеком, но у него нет рук, нет потовых желез, нет мозга. Они не закончены… им всем не хватает муравьиной кислоты и ниацина, среди прочих вещей. Но — они живые.
— И вы еще не знаете — пока — как кристаллы делают это?
Он глянул на нее, не поворачивая головы, так что она увидела, как его глаза блеснули под насупленными бровями.
— Я ненавижу тебя, — сказал он и улыбнулся. — Ненавижу тебя, потому что вынужден полагаться на тебя — вынужден разговаривать с тобой. Но иногда мне нравиться то, что ты делаешь. Мне нравится, что ты сказала пока. Я не знаю, как кристаллы осуществляют свои мечты — пока.
Он вскочил на ноги, стул грохнулся о стену, когда он двинулся.
— Кто понимает воплощенный сон? — заорал он. Затем тихо, как будто бы в нем не было никаких эмоций, но продолжал, ровным тоном: — Поговори с птицей и попроси ее понять, что башня высотой в тысячу футов — это завершенная мечта человека, или что набросок художника — это ее часть. Объясни гусенице структуру симфонии — и мечту, которая стала ее основой. К черту структуру! К черту способы и средства! — Его кулак обрушился на стол. Зина молча убрала свой стакан с вином. — Как это происходит неважно. Почему это происходит неважно. Но это происходит и я могу управлять этим. — Он сел и сказал Зине, вежливо:
— Еще вина.
— Нет, спасибо. Я еще…
— Кристаллы живые, — сказал Монетр обыденным тоном. — Они думают. Они думают способами, которые совершенно чужды нашим. Они находятся на этой земле сотни, тысячи лет… комья земли, галька, обломки камней… думая свои мысли по-своему… не стремясь ни к чему, чего хочет человечество, не беря ничего, в чем человечество нуждается… ни во что не вмешиваясь, общаясь только с подобными себе. Они обладают могуществом, о котором ни один человек и не мечтал раньше. И я хочу его. Я хочу его. Я хочу его, и я собираюсь его получить.
Он сделал глоток вина и смотрел на него.
— Они размножаются, — сказал он. — Они умирают. И они делают вещь, которую я не понимаю. Они умирают парами и я их выбрасываю. Но когда-нибудь я заставлю их отдать мне то, что я хочу. Я делаю совершенную вещь — мужчину или женщину… человека, который сможет общаться с кристаллами… который сделает то, что я захочу.
— Как, как вы можете быть так уверены? — спросила Зина осторожно.
— Маленькие впечатления, которые я получаю от них, когда причиняю им боль. Вспышки, осколки мысли. Годами я пронзаю их, и за каждую тысячу ударов, которые я им наношу, я получаю фрагмент. Я не
