А со стороны второй линии окопов послышался зуммер телефона и приглушенный голос забубнил:
— «Орион», «Орион»! Я — «Обойма», я — «Обойма»! Отвечай!
И тут с переднего края донеслось:
— Воздух! Воздух! Идут на нас!
— Я в санпункт! — вскрикнула Женя и побежала.
Из-за верхушек деревьев хмурого леса вынырнуло звено «юнкерсов». Со свистом и воем они начали падать с высоты на боевые порядки, поливая пулеметным огнем, почти припадали к земле. Сбросив бомбовый груз, устремились круто вверх. Не успели они отойти в сторону, как появилась новая тройка самолетов, и пошло одно звено за другим. Пикирующие бомбардировщики — грозные машины, они не только бомбили и обстреливали из пулеметов, но пугали своим внешним видом, воем да свистом, пригибали к земле, подавляли волю. Оленичу за год войны они встречались много раз, и то он никак не мог привыкнуть к их угнетающему воздействию на психику. А малообстрелянный боец часто терялся и с трудом сохранял самообладание.
Первые атаки особого вреда не принесли — бомбы взорвались далеко в тылу, за второй линией окопов, взметнув столбы песка. Оленич понял, что они осторожничают, боятся попасть по своим. Значит, пехота противника где-то поблизости, вероятнее всего в лесу, в саду и за холмами. Но после получасового перерыва «юнкерсы» налетели снова. Теперь они сбросили несколько бомб на плато, которое примыкало к реке и на котором располагалась оборона. Еремеев крикнул командиру:
— Разрешите стрелять по самолетам?
Оленич скептически махнул рукой: мол, дело это бессмысленное. Но ординарец воткнул в бруствер рогатину из сухой ветки, приладил винтовку и начал деловито и сосредоточенно постреливать каждый раз, когда подлетали вражеские самолеты. Он успевал сделать три-четыре выстрела.
С каждым налетом самолеты пролетали все ближе к передней линии окопов, все прицельнее били из пулеметов, а небольшие бомбы взрывались почти в боевых порядках. «Юнкерсы» припадали к земле, чуть ли не цепляясь выпущенными шасси за кустарник. Оленич боялся, чтобы пулеметным обстрелом противник не повредил станковые пулеметы еще до начала боя. Поэтому пробрался к позиции Райкова и облегченно вздохнул: боеприпасы были надежно спрятаны в ниши, а «максим» обнесен валом из песка. Опасно только прямое попадание бомбы, мины или снаряда. Райков доложил, что командир самой крайней огневой точки — Коляда передал: в лесу напротив обороны замечено движение людей. По всей видимости — противник. Усилил наблюдение.
Оленич хотел было пройти к Коляде и посмотреть, что там за движение, но наткнулся на бронебойщиков. Два бойца сидели на дне окопа, а ружье лежало на бруствере — и сами солдаты, и их оружие присыпано пылью и песком.
— Почему не бьете по воздушным целям?
— Не было команды. Наш сержант во втором отделении.
— Немедленно привести ружье в позицию для стрельбы по самолетам! Открывайте огонь!
— Есть! — произнес младший сержант, видимо наводчик, поднимаясь и отряхиваясь от пыли. А второй номер, громоздкий парень, оказался тем знакомым Оленичу, который искал земляка.
Они вздыбили свою длинноствольную бронебойку и изготовились к стрельбе. Старший лейтенант поискал главами Еремеева, но ефрейтора не было видно. Послышался нарастающий гул самолетов. Тройка бомбардировщиков пронеслась низко над окопами. Бомба упала где-то возле пулемета Майкова. Андрей, забыв про бронебойщиков, кинулся к своим.
— Еремеев! Что там у нас?
Старый солдат сидел на бруствере и протирал тряпочкой винтовку.
— Бодрова зацепило осколком, а так — все живы.
Где-то за лесом, а может быть и в самом лесу, завыли немецкие шестиствольные минометы, С шелестом и свистом мины пролетели над головами Оленича и Еремеева и шлепнулись звонко и многоголосо в центре равнины, вблизи одинокой яблоньки. Оленич нанес на карту примерное расположение минометов. Еремеев, примостившийся рядом, вытащил из кармана брюк платочек, развернул его, и на солнце блеснули карманные часы. Было видно, что они старинной работы и, по всей вероятности, серебряные. Ефрейтор открыл крышечку и долго смотрел на циферблат, словно читал что-то написанное мелким почерком. Потом осторожно завернул часы в платочек и попросил Оленича:
— Товарищ командир, дайте карандаш и листочек бумаги.
Оленич подал ординарцу и карандаш, и листок бумаги из своего блокнота. Старик начал писать старательно и неторопливо. Сначала Оленич удивился: что это Еремееву приспичило заняться писанием? А потом до него дошло, что солдат хочет оставить на всякий случай письмо домой.
Артподготовка нарастала. Уже били не только минометы, далеко за лесом громыхали дальнобойные пушки. Снаряды уходили далеко в глубину обороны и, наверное, достигали железной дороги.
К Оленичу подполз с забинтованной головой Бодров. Он еще не отошел от испуга, и лицо его, робкое и растерянное, выглядело жалко. Оленич хотел приободрить парня, но тот хриплым голосом доложил:
— Товарищ старший лейтенант, Райков послал сказать, что артиллерийская разведка просит уточнить ориентиры огневых вражеских точек.
Оленич быстро нанес на бумагу данные и отдал Бодрову.
— Скорее передай это ребятам из артиллерийской разведки. Ты в состоянии?
— Да, товарищ командир.
И как-то неожиданно установилась тишина. Было странно: после грохота, гула, взрывов и стрельбы вдруг — такая тишь. Оленич пришел в отделение Райкова:
— Будьте внимательны, сейчас противник должен начать наступление. Передайте пехоте, чтобы подпускали ближе, стреляли наверняка. Наступать будет много, они ведь тоже готовились к сегодняшнему дню. Попробуют действовать на психику.
Да, наверное, каждый боец чувствовал, что сейчас решается вопрос жизни и смерти. Может, об этом конкретно никто и не думал, но душевное напряжение, обессиливающее ожидание овладевало каждым, И теперь, когда этот миг стал реальностью, подошел вплотную, все зашевелились, отряхивались, приводили себя в порядок, осматривали оружие. Делали они это незаметно, но Оленич не впервые наблюдал за солдатами в часы, предшествующие бою, и знал, что это самое трудное время. Когда начинается бой, все тревожные раздумья отходят на второй план, а то и теряются вовсе. Еремеев протянул Оленичу карандаш:
— Не успел. Вот не успел…
Телефонист позвал Оленича к телефону. Комбат Истомин спрашивал, как обстановка, не навредила ли артподготовка и бомбежка? Оленич успокоил командира, что все в порядке, что легко ранен один пулеметчик, что бойцы готовы к отражению наступления противника.
— Очень надеюсь на тебя и на твоих пулеметчиков. Ты это помни, Андрей.
— Помню и понимаю.
— Хорошо. Поддерживай со мною связь: я тоже буду себя чувствовать уверенней.
Последняя фраза очень удивила Оленича: неужели и Истомин способен испытывать сомнения, переживать за исход событий?
Над равниной медленно опускалась, рассеиваясь, пелена дыма и пыли, по ложбине тянуло гарью, улавливался кисловатый запах тола.
Кто-то из бойцов пронзительно-отчаянно выдохнул:
— Фрицы!
Оленич поднял голову и увидел первую шеренгу серо-зеленых фигур, отделившихся от зарослей сада и продвигающихся по зеленому лугу к реке. Они шли с винтовками и автоматами на изготовку и не начинали стрелять» Оленич передал команду: подпустить ближе к речке.
В глубине сада снова завыли минометы, над головою пронеслись с шелестящим свистом мины. В нашем тылу отозвались пушки, и снаряды прошуршали, летя в тыл немцев. Они взорвались далеко, еле слышны были звуки взрывов.
Из тени деревьев появлялись снова и снова солдатам противника. Стрелки батальона не выдержали и открыли стрельбу. И тут же застрочили немецкие автоматы и ручные пулеметы. Кто-то из бойцов неподалеку