что за годы, проведенные среди искалеченных войной людей, ей бы пора понять: случай капитана не самый трудный и не самый безнадежный. Всё говорит за то, что вернется к нему нормальная жизнь.
«А что, если и Люда обеспокоена оттого, что с Андреем связаны ее личные надежды?» — Старик поразился этой неожиданной мысли и почувствовал облегчение: это объясняло ее нетерпеливость и тревогу. Ему стало хорошо, как всегда, когда он думал о судьбе Гордея и Людмилы. Как только он входил в их жизнь, так на время забывал о своих ранах и утратах — спутниках одиночества и тоски. И даже любовь к этим близким, озабоченность ими не отгораживала от прошлого, и он постепенно ощущал пробоину в душе, которую ничто не могло перекрыть. И все-таки чувство долга и ответственности перед этими людьми приносило ему особую радость. Мир и тишина этой комнаты вносили мир и тишину в его душу. Он любил эту комнату и объяснял польщенным хозяевам, что нигде не видел такого удивительного кабинета: и комната отдыха, и рабочий кабинет, и келья отшельника, и молитвенная царей, и помещение для вооруженной стражи, и опочивальня сказочной принцессы — для всего годилась и ко всему приспособлена. А главное, отсюда, из окна, видны горы. Кроме того, здесь легко думается.
И на этот раз Данила Романович отдохнул отлично. Оделся и подошел к раскрытому окну — высокому и узкому, с видом на город. Внизу шумел и кипел зеленью сад, дальше вздымалась высокая каменная стена, затянутая плотной сетью плюща, громоздилась, поднималась огромная и неуклюжая старая крепость, перестроенная и приспособленная под какой-то производственный цех — то ли швейный, то ли обувной, а вокруг расстилался Зеленбор. Еще дальше разворачивалась захватывающая дух величественная картина Карпат. Колокольников растроганно всматривался вдаль, приобщаясь к величию и наполняясь очарованием природы, и возникало детское чувство своей малости в сравнении с предстающим взору миром. Если тебе ежедневно нашептывают, повторяют, пишут, что ты — знаменитый, выдающийся, прославленный, то невольно начинаешь прислушиваться к этому инфекционному потоку славословия и тогда обязательно перестаешь замечать величие мира и могущество человеческого рода. И только вот оставаясь наедине с природой, с этим бесконечным океаном, четко и трезво чувствуешь: ты всего лишь маленькая клетка, лишь атом этого океана. И еще одно, что притягивало профессора к окну в этой комнате. Кажется, трудно связывать воедино — простор и горы. Но когда он всматривается в их общую картину, когда видит, как в далекой синеве вырисовываются еще более синие вершины горных кряжей или вдруг блеснут под лучами солнца граненые снежные пики, а за горами виднеются еще горы, то создается впечатление, что им нет предела. Природа ставит человека на свое место, делает его таким, каков он есть на самом деле.
Спустившись вниз, Данила Романович зашел в столовую и увидел на столе несколько бутербродов и чайник, накрытый полотенцем. «Позаботилась дочка, — подумал с нежностью старик. — Хорошо-то как! Тишина, покой, свобода. Вот так бы пожить хоть бы с месяц, а? Да куда там! Надо на международную конференцию, надо в свою клинику, надо, надо, надо — бесконечно, непрерывно».
Несколько часов кряду Колокольников в госпитальной библиотеке рылся в грудах журналов, информационных бюллетенях, научных публикациях советских и зарубежных ученых, но материалов об экспериментальных течениях и направлениях лечения нервных отклонений почти не было. Вот разве что парасомнический подход… Женя Дарченко когда-то проявляла к этому интерес. А что, если он, профессор, в свое время не разобрался в поисках Дарченко? Если эта девица чего-нибудь достигла? А она ведь упрямая! Заставила его проштудировать ее работу. Он же дал положительный отзыв. Та часть ее диссертации, в которой разрабатывалась идея синхронности физиологических и духовных факторов, и та, где она вела поиск в направлении, обозначающем принцип: подобное лечится подобным, — были страстным поиском, хотя, казалось, ведущим в тупик. Но когда это было! Вечность прошла с тех пор, многое, тогда сомнительное, теперь обрело право на жизнь, на самостоятельное существование, и, возможно, Дарченко имеет уже практику. Да, надо все-таки связаться с нею.
Библиотекарь — худенькая девочка с боязливыми глазами и с острым веснушчатым носиком — сидела в своем уголке не шевелясь, словно мышка. И когда профессор попросил позвать Криницкого, она подхватилась, как бабочка, и бесшумно вылетела из библиотеки. Через минуту появился Гордей Михайлович.
— Гордей, дорогой мой, закажи Киев. Возможно, уже появилась эта добрая душа. Хочу услышать ее голосок.
Криницкий, переговорив с коммутатором, передал телефонную трубку профессору, а сам отошел в сторону.
— Это ты, Евгения Павловна? Здравствуй, милая! Ну, наверное, меня не так трудно узнать. Ну, ну, без патетики! Вспомнил и позвонил. Сколько мы не виделись? Десять лет? Ты не ошибаешься? Ай-яй-яй! За такой срок можно состариться. Ну, рассказывай о себе. Все, все, до ниточки, до ногтя. Ты теперь на даче? С друзьями? Жаль, что вынужден нарушить твое веселье.
Гордей наблюдал за Колокольниковым и удивлялся: внешне такой большой, громоздкий, тяжелый, вдруг изменился, даже, кажется, помолодел, стоял и пружинисто поднимался и опускался на носках ботинок, с легкостью смеялся, удивлялся, восхищался, словно влюбленный, восторженный молодой мужчина.
— Да, конечно, я рад за тебя. Книга? О! Пришли, пришли, прочитаю. Ну, что за вопрос? И ты мне помоги. Не понял, что тут странного? Да, прошу помощи. Видишь ли, в Зеленоборском госпитале для инвалидов войны есть у меня человечек. Занятнейший человек, друг моего сына. Бывший капитан- пулеметчик. Так вот, я за ним наблюдаю уже лет пятнадцать, если не больше. А помочь не могу. У него ранение было. Ну, вроде пустячное — осколками ногу отхватило и тело посекло. Но главное не в этом… Мне показалось, что тут нужна твоя консультация. Ты еще занимаешься парапсихологией, гомеопатией и прочими изысканиями? Да ты не обижайся, милая моя, я ведь советуюсь с тобой. Ну и ладно! Да, я считаю, что здесь важно создать гармонию в лечении и твоя чувственная сторона дела помогла бы, наверное. Все испробовали. А может, придумаешь клин, чтобы вышибить клин? И запомни, дорогая, за этого капитана, за Оленича Андрея Петровича, буду тебе вовек благодарен!.. Алло, алло! Ты что, онемела? Женя, Женя! Где ты? Алло, алло! Куда ты пропала? Ага, ну, наконец! Что с тобой? У тебя голос изменился. Да, Оленич Андрей Петрович! Конечно, жив. Иначе зачем бы я был здесь? Невероятно! Ты меня потрясла. Погоди минутку… Профессор прикрыл ладонью телефонную трубку и позвал Криницкого: — Гордей, иди-ка сюда. Тут, брат, сенсация: бывший военфельдшер знала Оленича на фронте, вместе с ним воевала. Послушай, что она говорит…
— Знаете, Данила Романович, — продолжала Женя взволнованно, — у меня такое чувство радости от того, что он жив, — выразить не могу… Скажите, он женат?
— Ну, что ты, что ты, милая! Какая женитьба? Он сам и слышать не хочет об этом.
— Ему нужно кого-то любить, Данила Романович. Ему нужна женщина, чтобы он думал о ней, заботился, чтобы она приносила ему радость. Вот что ему нужно. И обязательно покинуть госпиталь. Не надо, чтобы на его глазах умирали его боевые товарищи и по оружию, и по несчастью.
— Вот дельная мысль! Я сам вчера подумал: надо нашему Андрею на свежий воздух!
— Есть одно уютное и тихое местечко. Это берег Черного моря в херсонских степях. Отличные места!
— Спасибо тебе, ясная душа! Надо бы к тебе заскочить, проведать. Но сейчас некогда: Европа ждет не дождется меня! — И Колокольников звонко, по-молодому засмеялся, довольный своим каламбуром. — Расскажи мне лучше о тогдашнем ранении.
— Нет!.. Я не могу. Потом… Не могу!
После телефонного разговора Данила Романович уверенно заговорил с Гордеем и Людмилой о поездке Оленича к морю на местожительство.
— Месяц подержите на усиленном питании и с уходом на высшем уровне, а там — под солнце, в морские ванны, в степь — под вольные ветры.
4
Наконец-то он может свободно вздохнуть и начать более спокойную жизнь: главных свидетелей нет в живых! И капитан Истомин не скажет, кто его прострелил, и старший лейтенант Оленич уже не опознает Феногена Сергеевича Крыжа. Гуляй, душа! Открывается жизненный простор. Теперь никто в мире не
