В конце концов, ауйвайс был забракован и порван, а вместо него выписан новый, в котором стояло слово происхождения явно французского: «фризёр».
Стемнело. Толпившимся в коридоре липнинским гражданам было приказано явиться на другой день.
Комендант, фамилии и имени которого Маруся так и не узнала, проверил и подписал последние ауйвайсы — их было выписано за день более сотни.
Затем он собственноручно принес своей регистраторше честно ею заработанную буханку твердого серого хлеба и сказал: «Морген видер хир!»
Затем он приказал своему помощнику Гансу проводить ее домой, так как было уже совсем темно, а со вчерашнего дня ходить в темноте гражданскому населению запрещалось под угрозой расстрела.
Так Маруся Макова, диктор липнинского радиоузла, активистка Дома культуры, бывшая комсомолка, стала первой русской служащей учреждения, которое называлось «ОРТСКОММАДАТУР Липня».
На следующий день Маруся пришла в комендатуру раньше восьми часов. На улице опять стояла толпа.
Дверь была закрыта, но Маруся, которая уже знала ходы и выходы, прошла через двор.
Убедившись, что дверь на улицу не на ключе, а на задвижке, она открыла ее, впустила замерзших людей и принялась за работу, не дожидая прихода немецкого начальства.
Когда вскоре появился Ганс, работа уже шла полным ходом, и он даже присвистнул от удовольствия при виде усердия и аккуратности русской «шрайберин».
Прием и выдача паспортов продолжалась без задержки. Маруся, когда хотела, умела работать.
Несколько человек явились без всяких документов. Комендант послал их к бургомистру Сальникову, чтоб тот выдал им удостоверения, что они действительно местные жители города Липни.
Через час в руках Маруси оказалось первое такое удостоверение — грязная смятая бумажка, на которой вкривь и вкось было нацарапано следующее:
Дана сея справка Казлову Мих. Иванчу что он дестивително с Липни и месный и удаставряца.
Вскоре поступило еще несколько подобных документов.
— Швайнерай! Зо шмуциге папире! — ворчал себе под нос комендант, но ауйвайсы, все-таки, выдал.
Перед самым обедом в помощь Марусе посадили молоденькую девушку Таню, ученицу десятого класса.
Третья сотрудница набилась сама.
Она пришла сдавать паспорт в роскошном модном пальто и вычурной шляпке, напудренная, завитая, с ярко накрашенными губами.
Среди закутанных, нередко оборванных погорельцев и беженцев ее расфранченный вид резал глаза, но она этого не чувствовала.
— «Пузенкова Лидия Прокофьевна», — прочитала Маруся в ее паспорте. — Ваша профессия?
— Учительница!
Маруся удивленно приподняла брови: кого и чему могла научить эта раскрашенная особа? Вид у нее был совсем не учительский.
На следующий день Лидия Пузенкова пришла за своими документами. Маруся подала ей русский паспорт и немецкий аусвайс, но Лидия не уходила, а упорно стояла и делала ей какие-то таинственные знаки.
Маруся вышла к ней из-за перегородки.
— В чем дело?
— Марья Владимировна! Мне надо с вами поговорить!.. Ведь мы с вами соседи… моя мама хорошо вас знает…
— Так, значит, вы…
У Маруси чуть не слетело с языка «Пузенчихина дочка», но она вовремя удержалась.
Пузенчиха была соседка Маковых, известная на пол-Липни сплетница и скандалистка.
— Чего вы хотите? — сухо спросила Маруся, которой совсем не нравилась новая знакомая.
— Вы знаете, я беженка… у меня ребенок… мы бежали из Днепровска, теперь живем у мамы… мы так бедствуем…
— Да, бедствуешь! — подумала, но не сказала Маруся. — С Пузенчихиными запасами три года прожить можно! Если бы вправду бедствовали — было бы не до мордомазей!..
Сама Маруся употребляла «мордомази» только для выступлений на сцене.
— Но чем же я могу вам помочь, если вы бедствуете?
— Вы не могли бы меня устроить? Вам тут дают немецкий паек…
— Вас вилль ди фрау? — прервал затянувшийся разговор резкий голос коменданта.
— Зи вилль арбайтен бай унс.
— Шприхт зи дёйч?
Но Лидия не знала по-немецки ни единого слова, и вообще, ясно было, что профессию учительницы она узурпировала, тем не менее, она была введена за загородку и посажена за стол.
— Я могу что-нибудь писать по-русски! — говорила она, кокетливо улыбаясь и стреляя глазами по адресу немцев.
Маруся принимала и выписывала паспорта, в это время маленькая беленькая Таня добросовестно переписывала круглым четким почерком громовые приказы, в которых каждый абзац кончался словами: «будет расстрелян»; на одной стороне листа помещался немецкий текст, на другой — русский; приказов этих требовалось заготовить несколько сот экземпляров.
Лидия за весь день переписала два русских текста и один испортила, зато все это время работала языком, рассказывая всевозможные анекдоты и сплетни и, не переставая, атаковала своими взорами то одного, то другого немца.
Перед уходом с работы комендант дал Марусе и Тане по одной буханке хлеба, а новенькой — две.
В комендатуру явился сам бургомистр города Липни Сальников Петр Спиридонович.
Он низко поклонился, комкая в руках шапку, и попросил «Кондратия Иваныча» (так уже стали величать в Липне переводчика Конрада) сказать коменданту, что пришли полицейские, которых он, бургомистр, навербовал среди горожан.
Комендант пожелал их видеть.
Вошли и выстроились в ряд десять человек в самой разнообразной одежде.
Маруся пробежала взлядом по лицам и увидела несколько знакомых.
Вторым от края справа стоял Матвей Иванович Буянов, слесарь с обозостроительного завода, хороший мастер и неплохой человек, но горький пьяница; рядом с ним Семен Петрович Плющенков, которого вся Липня знала под прозвищем «Свинодер»; он работал на бойне и, кроме того, имел огромную частную практику: все хозяйки приглашали его резать свиней, так как он был непревзойденным мастером операции «под лопатку и в кадушку», и не требовал особенно дорогой платы, лишь бы ему поставили на стол «три пятнадцать» (четвертинку водки) и «жаренку» из свежей свинины.
Следующие были незнакомые…. но крайний слева?… Кто это?… На Марусю смотрели с исхудавшего лица очень, очень знакомые глаза, и в них бегали насмешливые искорки…
Витька Щеминский!.. Откуда он здесь?…
Комендант осмотрел шеренгу.
— Вер ист дер шеф-полицай? — спросил он.
— Кто начальник полиции? — повторил Конрад.
Вперед выступил еще молодой человек высокого роста в черном дубленом полушубке; лицо его было бы красиво, если бы не пьяная одутловатость и, главное, исключительно неприятный, наглый взгляд
