– Ты что, там навеки поселилась? – ныл Ингве.
– Если ждешь хорошего, не жалей о потраченном времени, – жестко сказала я, бросила обрезки волос в унитаз и спустила воду.
Напялив обновки, я была готова встретить новый день мальчишкой. Я уже собралась повернуть замок и впустить Ингве, как вдруг меня осенило. Из пакета, висевшего рядом с полотенцами, вытянула здоровенный клок ваты и запихнула его спереди в новенькие мальчишеские трусы. Нельзя пренебрегать важными деталями.
– Наконец-то! – пропыхтел Ингве, едва я открыла дверь.
Миг – и он в ужасе застыл на пороге.
– Господи, на кого ты похожа, девочка! – пробормотал он. – Что ты сделала с волосами? И что на тебе надето?
– Ты ведь сам сказал, купи что-нибудь хорошенькое, – пролепетала я с невинным видом.
– Ты что, так в школу пойдешь? Что скажет учительница?
– У нас в классе все девчонки так ходят, – соврала я. – И учительница тоже.
Я поспешила смыться, не хотелось ввязываться в пререкания. По дороге заскочила на кухню, прихватила пару бананов и мандарин и вышла навстречу серому холодному майскому утру.
Трясогузка сидела за кафедрой. На носу – очки для дали, чтобы видеть всех, кто списывает. Глаза ее шныряли из стороны в сторону, будто пара алчных пираний в аквариуме. Нам было велено отодвинуть парты подальше друг от друга. Слышался лишь тихий скрип перьев да шуршание тетрадок.
Я посмотрела на Исака. Он склонился над листом бумаги, ковыряя концом ручки в носу, – похоже, задание у него не получалось. Так ему и надо! С самого утра ни разу не взглянул в мою сторону. Подкатил к школе на красном джипе как раз ко второму звонку. Папаша у него такой же задавала, сидел за рулем и сигналил что есть мочи, чтобы все заметили, как они с Исаком красуются в своем джипе.
Одно ухо у Исака красное и распухшее, а губа вздулась почище, чем у меня. Не иначе, тот качок, хозяин джинсовой куртки, задал ему вчера как следует! Мое злобное сердце ликовало. Наконец-то он получил по заслугам!
Я уже закончила работу. Английский – мой любимый предмет. Никто меня не предупредил, что сегодня контрольная, но я и так справилась, выехала на старых знаниях, еще из тех времен, когда была тихой прилежной девочкой.
А теперь у меня было время осмотреться.
На одной стене развешаны рисунки. Большинство – мазня: гитаристы, деревья, дома с дымящими трубами и развевающимися флагами. Водяной нарисовал мопед, Данне – зеленую змею, а Катти – девчонку с выпирающей грудью.
Лишь один рисунок отличался от прочих: белоснежный лебедь спускался на свинцово-серую воду, лапы уже касались поверхности, оставляя позади белый пенный след. Птица раскинула крылья, полные воздуха, а шею вытянула вперед. Не знаю, отчего этот рисунок казался таким удивительным. Может, оттого, что кто-то сумел запечатлеть редкий миг: еще секунда – и все исчезнет. Лебедь – словно белый ангел на сером фоне, парящий меж серым небом и серым морем.
Присмотревшись, я прочла подпись в правом нижнем углу: Исак.
Едва я разобрала подпись, как кто-то толкнул меня в плечо. Исак. Легок на помине. Я обернулась, и он бросил мне на парту записку. Совсем, что ли, спятил? Думает, училка ослепла? Вот уж не ожидала от него такой дури! Рисовать-то умеет, а вот списывать – ни фига.
Глаза фрекен Эрлинг блеснули за стеклами очков. С удивительной для ее стати прытью она метнулась к Исаку. Правая рука, словно топор мясника, опустилась на записку.
Учительница кипела от злости и уже не была похожа на сдобную булочку.
– Ну надо же, сидит и списывает прямо у меня перед носом! – прошипела она, вцепившись в Исака. – Как это прикажешь понимать?
Мне стало его почти жалко. Не позавидуешь тому, на кого разозлится фрекен Эрлинг.
– Я не списывал, – тихо сказал Исак.
Хуже и придумать не мог! Ясно – пытается выкрутиться. Напрасно. Если попался, лучше сразу во всем признаться и притвориться, что раскаялся.
– Что? – прошипела учительница, и глаза ее засверкали еще яростнее. – Чего я совершенно не переношу, так это списывания и вранья. А ты, Исак, и списываешь, и врешь. Стыдись!
– Чего мне стыдиться, если я не списывал, – упрямо твердил Исак.
Видали придурка! Он что, нарочно ее злит? Зачем?
В классе воцарилась гробовая тишина. Ребята отложили ручки. Все, кроме Анны, которая по-прежнему корпела над тетрадкой. Мучительно медленно Трясогузка подняла записку и брезгливо помахала ею, словно грязным носовым платком.
– А это что? – спросила она. – Любовная записка?
– Нет.
– Тогда посмотрим, что тут написано, – заявила Трясогузка. – Может, сам прочтешь?
– Читайте вы.
Фрекен Эрлинг развернула скомканный листок. Надо было мне схватить записку, едва она упала мне на парту, и сразу сжевать! Трясогузка стояла с запиской в руке, а мы ждали, что будет дальше.
– Извини, – произнесла она наконец бесцветным голосом. – Извини меня, Исак. Я погорячилась. Вот, послушайте, что здесь написано: 'Нет, Симон, вонючая крыса, не стану я тебе подсказывать! Найди кого другого. Исак'.
Я почувствовала, как внутри у меня что-то перевернулось. Хорош типчик! Получалось, это я списываю. Здорово он меня подставил! Разве теперь что докажешь! Нечего и пытаться! Меня трясло от злости, но вместе с тем я даже зауважала этого хитрюгу.
Трясогузка повернулась ко мне:
– Значит, на самом деле отчитывать надо было тебя. – Она схватила мою тетрадь, порвала на мелкие клочки и бросила их на пол. – Так мы поступаем со всеми, кто списывает, Симон, – объявила она. – Мы еще поговорим с тобой на перемене.
Я оглянулась на Исака. Он ухмыльнулся весело, злорадно, от всего сердца. Отплатил. Теперь мы квиты!
– Что она сказала?
Мы сидели на берегу озера довольно далеко от школьного двора. С озера дул холодный ветер, и мы укрылись от него в старом полуразвалившемся сарае. Раньше здесь была лодочная станция, и по воскресеньям давали напрокат лодки, а в сарае хранили весла и всякие снасти. Пара весел все еще валялась здесь с тех пор.
Вдобавок Исак, Данне, Водяной, Стефан и Пепси натащили в сарай всякого барахла со свалки: колченогую раскладушку, журнальный столик, радиоприемник, который Пепси, этот юный мастер золотые руки, починил, и мы теперь могли слушать бесконечные марши, прогнозы погоды, сигналы точного времени, передачи о сельском хозяйстве. Еще тут были стулья, керосиновая лампа, железная печка и примус.
На столе лежали кипы старых комиксов, почти полная колода карт и несколько раздобытых где-то порнографических журналов. Пол был усеян окурками и засохшей жвачкой.
В общем, вполне уютное пристанище, куда девчонкам вход заказан. Всем, кроме Катти, конечно. Ведь она разрешала мальчишкам тискать себя за грудь да еще рассказывала непристойные истории про то, чем взрослые занимаются по ночам.
Водяной прихватил с собой сигареты-самокрутки. Мы втягивали едкий колкий дым, от которого в желудке, словно в бетономешалке, все переворачивалось и урчало: картофельное пюре, белый соус, котлеты. Мы притворялись, что прямо балдеем от каждой затяжки и лучшего развлечения, чем эти вонючие сигаретки, и представить себе не можем.
От былой настороженности не осталось и следа. На перемене мальчишки обступили меня. Они были полны сочувствия, любопытства и восхищения, какого может удостоиться лишь тот, кому удастся вывести из
