Сюсаку Эндо
В больнице «Журден»
Декабрь 1953 года в Париже был дождливым и снежным. Ту зиму я проводил в столице Франции. До этого я два года жил в Лионе.
Сегодня холодный дождь зарядил с утра. Подняв воротник, я вышел на улицу и спустился в метро. К горлу все время подступала мокрота. Я уже привык к нудному гулу подземки и изможденным лицам пассажиров, едущих к станции «Северная»; завтра все это для меня, возможно, кончится, и надолго.
Я ехал к Сугано. В Париже я еще с ним не виделся. С тех пор как он перебрался из Лиона в Париж, прошел уже год. За это время он мне не писал, я ему тоже. Мы не подружились с ним в городе частых туманов, стоящем на Роне, хотя после окончания университета вместе были посланы в этот город одной и той же христианской организацией. Мне претили взгляды и поведение этого человека, а он относился ко мне с презрением. Но сейчас, когда я заболел и был вынужден лечь в больницу, я поневоле должен был обратиться к нему, чтобы одолжить денег.
Квартиру Сугано я отыскал быстро. Из трубы домика поднимался веселый дымок. О, Сугано везде умел отлично устроиться, недаром он умудрялся получать пособие и от христианской организации, пославшей нас, и от общества помощи иностранным студентам, которое субсидировалось американским правительством.
Из-за двери доносился стук пишущей машинки. Невольно я окинул взглядом свое поношенное пальто. Э! Не все ли теперь равно! Стеклянная дверь отразила мое смуглое скуластое лицо.
- А, это ты! - глухим голосом, по-французски произнес Сугано, открывая дверь.
Блеснув стеклами очков, он досадливо нахмурил брови и, повернувшись ко мне спиной, прошел в комнату.
Зеркальный шкаф, книжные полки, уставленные французскими книгами, мягкий широкий диван... В голове промелькнула завистливая мысль: любопытно, сколько он платит за эту комнату? На гладком стекле большого письменного стола чернела портативная пишущая машинка с закладкой. Я прочел про себя заголовок: «Будущее Японии».
Сугано молча наполнил две рюмки ликером. В это время мой взгляд упал на сушившиеся на батарее трусы. Они были в ярко-зеленую и желтую полоску, не трусы, а реклама в цирюльне. Я вдруг представил, как Сугано, натянув на свои худые белесые ляжки эти полосатые трусы, печатает на машинке трактат «Будущее Японии».
- Ты уже был в университете?
Сугано спросил меня снова по-французски. По-японски он не говорил и в Лионе. Казалось, он стыдился родного языка.
- Нет, в университет я еще не ходил.
Мой ответ на японском прозвучал, как бормотанье. Сугано вздохнул. Что это, участие или презрение?
- Мсье Мурано собирается предложить мне кафедру в Токио. Кстати, в письмах он выражает недовольство тобой.
- Мсье Мурано?..
Я не сразу понял, что речь идет о нашем ректоре. Значит, профессор собирается предложить Сугано кафедру. Нет, я не находил это неестественным или несправедливым. Из Лиона последнее время я почти ничего не писал в университет. Да и о чем было писать? Лекции я посещал неаккуратно, никакой диссертации, как это делал Сугано, не готовил. Я жил одиноко, коротая время в своей убогой мансарде.
- Много работаешь? - спросил я, не зная, что еще сказать.
Сейчас мне было совершенно безразлично, сердится на меня профессор или нет и кто из нас - я или Сугано - станет читать курс в университете, когда мы вернемся.
Я лишь досадовал, что мне у Сугано приходится занимать деньги.
- Да, много... Готовлю курс, который буду читать в Японии. Потом собираюсь опубликовать там вот эту работу, только ее сперва нужно будет перевести на японский.
- Перевести на японский?
Мой взгляд вновь упал на полосатые трусы, но Сугано этого не заметил.
- Да, у тебя много работы, - сказал я,
Меня душила мокрота, и я закашлялся. Влажный воздух раздражал горло.
- И все же скоро придется возвращаться в Японию. А что в этом хорошего? Противная страна...
Я опять закашлялся. Сугано продолжал что-то говорить о Японии, но я не слушал: надо было справиться с кашлем.
- Ты что, болен? - Сугано в растерянности попятился.
- Да, вчера сказали... туберкулез.
Я решил, что если уж начинать разговор о деньгах, то именно теперь.
- Врач говорит, открытая форма, надо немедленно ложиться в больницу.
Я заметил, как белые тонкие пальцы Сугано медленно отодвигают его рюмку от моей. «Прохвост! Боится заразы», - подумал я.
- Вот зашел проститься.
- Какая неприятность! А ты давно в Париже? - голос Сугано звучал фальшиво.
- Ну, мне пора, прощай, - сказал я.
Сугано облегченно вздохнул и поспешил проводить меня. У выхода я внезапно обернулся и, испытывая какое-то злорадство, медленно проговорил:
- Кстати, одолжи мне денег...
Дождь все еще шел. На столиках пустого кафе стояли пустые бутылки из-под минеральной воды. Бродячий торговец-армянин одиноко стоял у стены, прижимая к себе огромную корзину. Он с досадой смотрел на дождливое небо.
Я облегченно вздохнул: итак, деньги есть. Но странно, не эти одолженные пять тысяч франков принесли мне облегчение, мне было приятно, что я застал Сугано врасплох и сумел заполучить деньги. Это я незаметно мстил напыщенному индюку за то презрение, с каким он относился ко мне в течение двух лет в Лионе, а априори и за то, какое он будет высказывать по моему адресу по возвращении в Японию. Мои губы искривила тонкая усмешка. Это была месть и за его трактат «Будущее Японии», который он сочиняет, восседая в кресле в полосатых трусах, и за его умение, с каким он использует свое пребывание в Европе для достижения профессорского звания.
Сегодня я лягу в больницу. Известие о болезни не оказалось для меня неожиданным, и вчера, когда врач сказал мне о ней, показывая снимок, где на светлом фойе моих легких темнели два пятна, я только подумал: «Что ж, этого надо было ожидать». Но ложиться в больницу все же не хотелось. Меня беспокоили не расходы, меня тревожило, что там снова придется общаться с незнакомыми людьми. Я не умею лицемерить, как Сугано, но в моем поведении нет-нет да и прорвется что-либо унижающее меня, после чего я буду сам же раскаиваться. Я знал это слишком хорошо по своей безотрадной жизни в Лионе.
После полудня, перед тем как запереть свою комнату, чтобы ехать в больницу, я вдруг стал почему-то рыться в куче сваленных под кроватью японских журналов. Я захватил с собой номер с фотоснимками Хиросимы после взрыва там атомной бомбы.
В больницу я приехал к двум часам. Был «тихий час», и в наполненном запахами лекарств помещении стояла мертвая тишина. Дежурная сестра, в белом халате, с густо накрашенными губами, читала детективный роман. Записав мое имя, адрес и возраст, сестра, как будто вспомнив что-то, спросила:
- Ваше гражданство?
- Я японец.
Указанная мне палата была на третьем этаже. Я тихо приоткрыл дверь: из трех стоявших в палате кроватей две были заняты. На тумбочках у изголовья стояли грязные кофейные чашки, валялись фруктовые очистки, лежали газеты. За окном, выходившим во двор, серел выпавший неделю назад снег, под окном валялись засохшие гладиолусы. С улицы Журден доносились глуховатые звуки проезжавших автобусов и такси.
Стараясь не шуметь, я переоделся в пижаму и лег в постель. Я не столько боялся разбудить спящих, сколько хотел на какое-то время оттянуть назойливые вопросы, которые мне будут задавать.
С левой стороны от меня, прикрыв худой рукой лоб, спал старик. Он, видимо, давно не брился, его
