оказал ему не одну услугу. Поэтому он и написал памфлет «В защиту милорда Болинброка».
Король без всяких возражений поставил под ним свою подпись. Подобные нападки на религию Фридрих просто обожал.
Не долго думая, Вольтер засунул между страницами одобренного монархом сочинения страницы «Доктора Акакия». Печатник набрал оба произведения, не отдавая себе отчета в том, что подпись короля стояла только под одним.
Король, однако, узнав о проделке Вольтера, приказал арестовать издание. Он немедленно вызвал к себе Вольтера, который, конечно, разыграл перед ним оскорбленную невинность.
— Кто же осмелился на такое?! — воскликнул Вольтер. — Наверняка один из моих переписчиков. Ну и задам этому негодяю!
Фридрих смотрел на Вольтера с холодным презрением.
— Не нужно мне лгать, — сурово сказал он. Он открыл дверь, в кабинет вошел печатник. Вольтер, видя, что его уловка не удалась, бросился перед монархом на колени, моля о пощаде. Король пнул его носком туфли. — Я хочу услышать от вас только одно — правду. После я не пожелаю больше ни слышать, ни видеть вас.
— Да, да! Правду, и ничего, кроме правды! — пообещал Вольтер.
— Осталась ли у вас еще одна копия рукописи?
— Нет, не осталась! Клянусь вам. Теперь все они у вашего величества.
— У вас не осталось ни одной рукописи?
— Ни одной! — воскликнул Вольтер. — Клянусь честью.
Но он промолчал, что может в любую минуту сесть и восстановить весь текст по памяти. Речь шла о каких-то десяти тысячах слов, которые Вольтер уже раз написал и, конечно, мог написать опять. К тому же в этом не было никакой необходимости. Он уже отослал контрабандным путем копии своего сочинения в Лейпциг и Амстердам. Но еще задолго до этого тайно отпечатанные экземпляры «Акакия» появились в книжных лавках Берлина. Тем самым Вольтер словно упрекал монарха: «Не лучше ли, сир, не мешать распространению идей? Если вы на самом деле печетесь о предоставлении всем полной свободы».
Но теперь прусский король не знал удержу. Он унизился до чудовищных методов инквизиции.
Однажды утром Вольтер, который, снова впав в немилость, жил в Берлине, вдруг увидел на улице что-то невообразимое. Своими подслеповатыми глазами он не мог разглядеть, что конкретно происходит.
— Что там такое? — спросил он у своего секретаря Коллини.
— Как что? Вон стоит палач, — ответил Коллини. — Вокруг него собралась толпа. Он сейчас начнет казнь. Но что-то там странное, невиданное прежде. Его жертва совсем не человек. Это, увы, книга! Памфлет в мягкой обложке. Палач листает его страницы. А тем временем готовят костер. Вероятно, они хотят предать огню виновника после того, как закончат его пытать.
— Я уверен, что они собираются сжечь моего «Акакия», — догадался Вольтер. Потом грустно, поразмыслив, добавил: — Ну а следующий шаг — сжечь самого автора, не так ли? Нет уж, ни в коем случае. Слишком унизительная кончина для Вольтера! Только представьте себе! Вольтера сжигают на костре! И где? В Пруссии, в этой стране свободной мысли, где правит король-философ! Такая смерть станет для меня позором, которого мне не пережить, — сострил он. И вспомнил, как восемнадцать лет назад в Париже палач, разорвав на кусочки книгу «Философские письма», сжег их на костре у подножия большой лестницы, ведущей во Дворец правосудия.
Потом сожгли его соломенное чучело. Но весь этот спектакль не вселил никакого страха в душу Вольтера. Нельзя, однако, забывать, что всего тридцать лет назад, когда четырнадцатилетняя дочь герцога Орлеанского отправилась в Мадрид, чтобы официально стать невестой будущего короля Испании, дона Луиса, при ней были публично сожжены девять еретиков. Она с большим удовольствием наблюдала за дикой сценой расправы над инакомыслящими.
Хотя Вольтер и не преминул пошутить, что «черный дым, поднимающийся от его «Акакия», — это мерзкая душа Мопертю, улетающая в небо», он отлично помнил, что совсем недавно люди горели на кострах, и властям требовался весьма незначительный повод, чтобы вернуться к такой чудовищной практике.
Как далеко мог зайти этот либерал Фридрих, пытаясь запугать своих подданных, запретить им читать «Акакия», экземпляры которого наводнили страну!
Фридрих, чувствуя, что проигрывает битву, послал Вольтеру сердитую записку: «Неужели Вы считаете, что сумели меня одурачить? Такой наглости от Вас я, конечно, не ожидал. Ваши сочинения тем не менее по-прежнему заслуживают возведения Вашего бюста в каждой европейской стране. Но Ваше поведение таково, что и пожизненных кандалов для Вас недостаточно!»
Вскоре после того, как Вольтер получил эту записку, к нему явился граф фон Фридерсдорф, личный адъютант короля, и потребовал отдать золотой ключ гофмейстера и крест «За заслуги» — знаки отличия, которыми король сам наградил Вольтера.
Покорно сняв золотые награды со своей впалой груди, Вольтер протянул их графу.
— Одну минуточку, граф.
Сев за стол, он тут же написал экспромт:
Я принимал с такою нежностью их много лет, Теперь я их смиренно возвращаю,
Как тот любовник, что, души в избраннице не чая, Смиренно возвращает ей ее портрет.
Когда Вольтер писал эти строки, он плакал. Вероятно, плакал и Фридрих, их читая. Эти стихи иносказательно, но точно отражали то, что происходило. Долгий «роман» между королем и поэтом был закончен. Фридрих доказал, что он слишком поэт. Вольтер доказал, что он слишком король.
Сколько месяцев Фридрих тянул с отъездом Вольтера. Он этого так не хотел. Разве не было возможности примириться? Король отослал назад его награды. Но поэт упрямо просил разрешения покинуть Пруссию. Когда Вольтера все же принудили признать, что если им и жить вместе, то только врозь, король позволил ему уехать.
Фридрих отпустил человека, совершившего, по его словам, последнее предательство в отношении короля. Но что оставалось делать Вольтеру? Разве мог он сказать откровенно Фридриху. «Послушайте, я вам доверяю! У вас в руках некоторые мои рукописи, весьма опасные для меня. Если вы опубликуете их, во Франции меня объявят предателем. И все мое состояние будет конфисковано».
Можно ли сказать такое прямо в лицо королю? Если тот молчит, какой у него, Вольтера, выход? Нужно забрать эти рукописи.
Вольтер украл или же просто забыл вернуть томик поэтических произведений Фридриха. Может, это был его «Палладион» или собрание стихов. Книга была отпечатана всего в двух или трех экземплярах. С какой легкостью вирши Фридриха подвергались пародированию. Иногда они были просто чудовищны. В них было полно бестактных политических аллюзий.
С этим томиком, надежно спрятанным в одном из тюков багажа, Вольтер мог спать спокойно, — дубина, которая висела у него над головой, теперь угрожала и голове Фридриха. Король уж не осмелится напечатать дерзкие сочинения Вольтера — «Эссе о нравах» и его непристойную «Орлеанскую девственницу». Теперь оба они находились в равном положении.
Только Фридрих, монарх Пруссии, король-завоеватель, вовсе не желал зависеть от поэта-философа. Вольтер не мог представить себе, какая дикая ярость охватила его величество. Он не знал, какое влияние оказывает Фридрих на все мелкие княжества Германии[172].
Франкфурт, например, считался вольным городом. Его свободы гарантировались законами Священной Римской империи[173], которая, по словам Вольтера, не была ни священной, ни римской, ни империей. Тем не менее такая империя существовала на карте, и Франц I[174] был ее императором. Но местные власти Франкфурта были абсолютно бессильны перед прусским министром-резидентом. Они подчинялись его малейшему капризу — он был там истинным правителем.
Однажды утром, проснувшись в своей комнате во франкфуртской гостинице «Золотой лев», Вольтер понял, что он — пленник в руках прусского резидента Фрейтага. Нагрянувшие полицейские потребовали от него вернуть все прусские награды и томик стихов Фридриха ІІ.
Его стихи, поэмы? Бог знает, где они. Может, в одном из тюков багажа. Может, в каком-то ящике. У
