Живущий

каких-то деталей, но в целом похоже. Он озирается с любопытством, ему нравится его новая роль. Я говорю ему «жди» и оставляю его на тысячу дней.

Куда он обычно уходит, когда бросает меня здесь одну? Не знаю, лично я создаю для себя замечательный домик с бассейном на крыше. Там же, на крыше, я устанавливаю телескоп, который направлен на Пустырь Одиночества…. Я лежу на воде, раскинув руки и ноги, как морская звезда. Сотни щекотных струй обволакивают меня, как прохладные беспокойные щупальца. Я наслаждаюсь прикосновениями этих щупалец. Я наслаждаюсь ощущением невесомости. И еще мне приятно, что у меня есть заложник. Время от времени я выхожу из воды и наблюдаю за ним в телескоп.

Он сидит на земле, опустив голову на руки, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Он выглядит подавленным. Он не пытается что-то менять, отменять и перенастраивать… Я наслаждаюсь ощущением власти. Мне нравится держать его там. Я говорю себе: дело вовсе не в том, что я склонна к жестокости. Вовсе нет. Я полна милосердия, как любая частица Живущего. Просто люксурия настроена так, чтобы возбуждать мой центр удовольствий.

На третий день мне становится скучно, и я просто проматываю — только для себя — пару недель, надеясь обнаружить на Пустыре какие— нибудь интересные сдвиги. Я смотрю в телескоп — и увиденное превосходит все мои ожидания. Пустыря больше нет, на его месте — река с илистыми, поросшими бурым кустарником берегами. Эф сидит у реки, привалившись спиной к какой-то темной бесформенной куче, которую я не могу разглядеть. Он закрывает лицо руками, что-то в нем изменилось, но в первые секунды я не могу понять, что. Потом понимаю — между его пальцами проглядывает бледная кожа. Он снял маску. Впервые за все это время он снял свою чертову маску.

Я отменяю свой домик с бассейном и телескопом. Я отменяю срок ожидания в тысячу дней. Я не могу это пропустить. Я подхожу к нему, сажусь рядом, на корточки, и осторожно убираю его руки с лица.

Он не сопротивляется. Его лицо — это лицо ребенка, и оно постоянно меняется. Он кажется то подростком лет двенадцати, то восьмилеткой, то совсем малышом. У него обиженные пухлые губы и глаза цвета горького шоколада. Он плачет.

Я вдруг различаю, что это за бесформенная куча, к которой он привалился. Слоновья туша. Слон неживой. В его тускло-янтарных глазах застыли бусинки слез.

Такое чувство, что Эф оплакивает этого неживого слона. Такое чувство, что он не контролирует свои метаморфозы. Единственное, что не меняется в его лице, — выражение горя. Он ноет тихо и безутешно, почти без слез. Его плечи подрагивают. Такие широкие, они совсем не вяжутся с этим опухшим изменчивым детским лицом.

Что-то не так с люксурией. Я больше не чувствую удовольствия. Я чувствую, что обижаю ребенка. Я говорю ему:

клео: эф, что ты, эф, успокойся!

Шоколадные глаза широко раскрываются, смотрят на меня изумленно: он словно бы только теперь заметил, что уже не один. Его лицо застывает — где-то между восемью и двенадцатью, потом стремительно начинает взрослеть, одновременно зарастая привычной зеркальной коростой, эф: ты оставила меня здесь одного клео: ты поступал так со мной много раз

эф: ужасные ощущения, мне было страшно как в детстве, как перед пятью секундами тьмы клео: почему этот слон?

эф: не знаю, я был не в себе Он поспешно отменяет слона,

клео: расскажи мне, как умер зеро? Я прямо физически чувствую его недоверие, эф: зачем тебе знать?

клео: все хотят это знать, естественное любопытство эф: врешь

клео: ты меня обижаешь

эф: я тебя вижу насквозь

клео: и что же ты видишь?

эф: луч

клео:?

эф: направленный луч Лео-Лота

От неожиданности, почти рефлекторно, я становлюсь инвизибл. Как будто эта «шапка-невидимка» сможет меня защитить…. Он улыбается. Протягивает руку и спокойно нащупывает мое невидимое лицо. Вежливо целует меня в лоб зеркальными губами и молча, не попрощавшись, выходит из люксурии. Я остаюсь одна. Я чувствую, как от того места на лбу, к которому он прикоснулся губами, вниз, по всему телу, ледяными струями разливается страх. Луч Лео-Лота… Он понял. Ну конечно, он понял. И он меня уничтожит. Запрет меня в исправительном Доме до скончания веков.

Только в люксурии страх может быть таким восхитительным. Где-то в районе солнечного сплетения струи страха теплеют и разливаются густыми горячими волнами внизу живота… Я решаю еще немного задержаться в люксурии, чтобы насладиться этим ощущением страха. Вне люксурии я вряд ли смогу получить от него удовольствие.

Ученый

документ № 23 (личная запись арендатора) — чтение через гостевой вход ПСП 3 сентября 451 г. от р. ж.

Вчера посещал с группой региональную Ферму.

Я не люблю выезжать на Ферму. Две экскурсии в год, знаю, для большинства это несбыточная мечта, но лично я предпочитаю работать в лаборатории. Я никогда не спрашивал Лота, нравится ли на Ферме ему: мы редко обсуждаем темы, не связанные непосредственно с делом, но несколько раз я замечал в его лице что-то… какое-то отвращение, что ли. Так что я думаю — он тоже от этих выездов не в восторге.

Все дело в их страхе. Его чуешь уже за несколько километров ноздрями, порами кожи и волосами, этим страхом, как электрическим током, пропитан воздух, и нет таких слов, которые бы могли описать его кошмарную суть. Чем ближе к Ферме, тем более страх густеет, пока, наконец, не превращается в теплое облако смрада, уже вполне описуемо— го, — испарения звериной мочи, звериной крови и пота… Мы ждем у ворот ограды. Она бетонная, четыре метра в высоту и полтора в толщину. Не представляю, чтобы какое- либо из здешних животных вдруг вознамерилось преодолеть такое препятствие, — и тем не менее, по словам Фермера, такие случаи были, инстинкт отказывал, пытаясь выбраться, коровы и козы бились в бетонную стену, ударялись с разбегу, снова и снова, пока не… пока все не кончалось. Так что теперь поверх ограждения установлен еще и электромагнитный барьер.

Мы ждем Фермера — чтобы впустить нас, он ненадолго отключает электромагнитный барьер и открывает ворота.

И мы вступаем на территорию смерти. На территорию смертных.

Мы с Лотом всегда говорим исправляемым, что эти визиты — часть натуротерапии. Изучение природы, контакт с живыми, не похожими на нас существами, — древнейший вид релаксации. Чрезвычайно эффективный метод для лиц с деструктивно-криминальным инкодом: развивает эмпатию, сочувствие к слабым. Порождает добрые мысли. Создает хороший созидательный фон… Так мы всегда говорим.

Но это вранье.

На самом деле исправляемых привозят на Ферму, чтобы пробудить в них совсем другие эмоции. Лица с ДКВИ зачастую склонны воспринимать животное как потенциальную жертву (это объясняется тем, что поведение животных изначально виктимно), то есть животное в данном случае ПВА — потенциальный возбудитель агрессии. Мы проверяем исправляемых на жестокость. Нас интересует, насколько прогрессировали за полгода жестокие наклонности у тех, кто выдал положительный результат в прошлый раз. Не зародились ли такие наклонности у кого-то, кто раньше реагировал отрицательно.

В течение тридцати минут исправляемые имеют возможность наблюдать за животными через металлическую решетку. Исправляемые уверены, что на время посещения Фермы их отключают от социо. Мы говорим, это нужно для максимальной эффективности терапии, чтобы