Он больше ее не спрашивает. Он молчит в своем черном мире. На этот раз в его мире совсем нет света. Нет запаха рыбы, запаха моря и ветра; на этот раз его мир пахнет травой и цветами. Полынью и фенхелем, ромашкой и зверобоем, анисом и мятой, подорожником и влажной землей.
— Хочу уходить, — говорит, наконец, Амиго. Его черный мир пульсирует красно-бурым. — Мне не нравится твоя песня. И твой танец. И этот запах полыни. И тот, кто рядом с тобой. Так что я хочу уходить. Хочу попрощаться. Ты так и не принесла красный мяч.
Шершавый клюв афалины касается ее лба — и черный мир исчезает. Остаются лишь красные сполохи. Она остается одна, она танцует в красных сполохах света…
…Heirate mich! Хайль! Хайль! Хайль! Heirate mich!..
…А я, оказывается, танцую босиком на деревянном полу, в красном свете бумажной икеевской лампы, или даже не танцую, нет, извиваюсь, без всякого ритма, из колонок несется «Heirate mich!», а я прыгаю, лягая ногами воздух, я дергаю руками и головой, и капли пота летят с волос во все стороны. Никто не танцует рядом со мной: все эти упыри, окровавленные клыкастые твари, и среди них Эрвин, нет, даже два Эрвина, — они все боятся меня, они жмутся к стенам, они смотрят на меня, смотрят, как я прыгаю и пою, перекрикивая Rammstein, пою какую-то невыносимую песню на языке, которого нет, и хрипло смеюсь, и чувствую смятенье, и радость, и усталость, и ярость, и чью-то чужую тоску, как будто это не я, а кто-то во мне смеется, и дергается, и поет, и мечется, и тоскует, скулит все тише и тише, и пьяно бормочет слова, борясь с неподвижностью, борясь с подступающим сном, но все же сдается. И падает. И засыпает.
А я не падаю. Я стою в центре комнаты. Я, может быть, и шатаюсь, но больше не дергаюсь, не пою и не представляю угрозы, и упыри равнодушно разбредаются по квартире, а Эрвин, который больше не двоится в глазах, высокий златоволосый Эрвин вытаскивает из музыкального центра один диск и вставляет другой, подходит ко мне и говорит:
— Потанцуем?
…Schlecht seh ich aus? Na gut, wenn du meinst…
У него холодные руки, чувствуется даже через ткань майки, но мне жарко, и этот холод у меня на спине, это так приятно… Пронзительно.
— …Du bist dafuer schoner denn je, — мурлычет Эрвин мне в ухо, подпевая динамикам. — Тебе нравится Element of Crime?
— Очень, — шепчу я в ответ.
— … Alles ist besser… ohne dich. — От него пахнет коньяком и, кажется, шоколадом. — Element of Crime — моя любимая группа. Но и Rammstein ничего, верно? Ты здорово под него танцевала.
— Перестань! Я вела себя как сумасшедшая. Извини. Не понимаю, как это вышло…
— Зеленая фея, — шепчет мне в ухо Эрвин. — Она иногда ведет себя так. Все дело в туйоне, который содержится в масле полыни… Туйон противодействует тормозному эффекту гамма-аминомасляной кислоты…
Я хихикаю — его шепот щекочет мне ухо. Я не понимаю ни слова, но мне нравится эта щекотка.
— …Таким образом, выключаются механизмы торможения центральной нервной системы… Человек теряет контроль… Помнишь, как ты десять минут назад хотела сжечь свой проект-бешрайбунг? Тот, что ты носишь в конверте? Пришлось отнять у тебя спички. — Эрвин смеется и теснее прижимает меня к себе. — А ты все говорила что-то про мертвецов и священников…
— Где он? — Я останавливаюсь и сбрасываю с себя его руки.
— Кто?
— Конверт.
— А, конверт… Я засунул его обратно в твой рюкзак.
— Ты читал?
— Нет. Честное слово. Может, все-таки потанцуем?
Я позволяю ему снова обнять меня. Его руки согрелись.
— …А главное, — он снова наклоняется к моему уху и шепчет, — самое главное, зеленая фея снимает боль. Она обладает анальгетическим эффектом. Она умеет усыплять духов… Твой уже спит… Я только что соврал тебе, и ты не заметила.
— Так ты читал? Читал бумаги в конверте?!
Я останавливаюсь. Я пытаюсь вырваться, но он не пускает.
Он смеется.
Он говорит:
— Нет. Я соврал тебе про другое.
— Про что?
— Element of Crime, — говорит он сквозь смех. — Если честно, я не люблю эту группу. Слишком слащавые… А вот Rammstein мне действительно нравится, тут я был искренен. «Я целую твои холодные губы и сжимаю тебя в объятиях, но твоя кожа рвется, ты разваливаешься на куски, ты снова оставляешь меня…» Heirate mich! — Он рычит и шипит, подражая солисту группы Rammstein. — Heirate mich! Выходи за меня!
Он смеется — и я смеюсь вместе с ним. Мы танцуем, и я смеюсь, и сквозь смех я зачем-то рассказываю ему про свой интернат, и про Лену, какая она была твердая и холодная, и счастливая, когда я перевернула ее лицом вверх, и про всех остальных, какие они были счастливые, неподвижные, мертвые. Мертвые естественной смертью… Я рассказываю ему про мультик «Первый отряд», про червивую большую луну, про огонь и лед. И еще про Подбельского, как я звала его папой, как он совал мне конверт, тот самый чертов конверт, и как он говорил про «послание», и как пытался меня вербовать, как бредил новой войной, и какие прозрачные у него были глаза, прозрачные и безумные, и как он лежал потом на ступенях, ведущих от монастыря к морю, лежал на пятьсот сорок третьей, а его кровь дотекла до пятьсот тридцать девятой… Я смеюсь и рассказываю, что меня обманули, что мне прислали письмо из университета в Берлине, поздравительное письмо, там говорилось, что я поступила… Я смеюсь так долго, что по щекам начинают течь слезы. Сквозь смех я рассказываю, что у меня никого больше нет. Что я не знаю, как быть. И что мне страшно одной.
Он обнимает меня, он ведет меня на балкон и шепчет на ухо:
— Я буду рядом.
Он вытирает мне слезы и шепчет:
— Ты можешь рассчитывать…
Он говорит:
— Мы во всем разберемся. Я тебя не оставлю.
Конечно же он мне врет, но я не чувствую боли. И я хочу, чтобы это продлилось как можно дольше.
Поэтому я прошу его принести мне еще одну «Зеленую фею».
На этот раз он не поджигает абсент. Он кладет в него лед, много кубиков льда, и сам делает первый глоток. Он протягивает мне чистую трубочку, но я беру ту, к которой он прикасался губами.
Я пью вслед за ним ледяное горькое зелье.
А он говорит:
— Подожди меня здесь, я скоро.
