«Большой недостаток демиургической «продукции» состоит в экономии, с которой созданы органы воспроизводства, беспорядочно смешанные с органами выделения… Тот же рот, что целует, ест. Изначальная кровь Дивья была огненной, покрытой тем голубым отсветом, что распространяет пламя. Поэтому цвет тела и крови Гиперборейцев был голубым, как у Кришны и Шивы».
«Джонс: Что же, свидетель, Вы заявляете, что в Дахау не проводились опыты по замораживанию?
Зиверс: Рашер сказал мне, что он еще не может производить эти опыты и что их следует проводить в такой местности, в которой бы царила постоянная низкая температура воздуха. Эти опыты в дальнейшем не состоялись.
Джонс: Но ведь Вы сами лично видели, как проводились некоторые из этих опытов в Дахау, разве не так? Вы ведь время от времени бывали в Дахау?
Зиверс: Я опасаюсь, что здесь вкралась ошибка».
1
— …Пушечное мясо, — говорит она, глядя в экран. — Мы были просто пушечным мясом. Тогда и теперь. Генералы Беловы — они будут всегда… Их методы не изменились. Дети врагов народа или дети- сироты из детских домов — не важно, главное, чтобы ненужные дети. Которых не станут искать. По которым никто не заплачет…
Мы сидим рядом, в черных докуцентровских креслах. Я тоже смотрю на экран — там снова и снова повторяющийся фильм-ролик про Нюрнбергский суд. Обвиняемые под конвоем заходят в зал, садятся, встают и снова садятся, активно жестикулируют, беззвучно и, кажется, весело, раскрывают черно-белые рты. Как будто рассказывают анекдоты или смешные сценки из жизни…. Я понятия не имею, о чем они говорят. Другие зрители плотно прижимают свои пластмассовые липкие черные трубки к ушам, неодобрительно морщатся, слушая голоса давно умерших плохих людей, а через три минуты они встают и уходят, и на их место приходят новые зрители и прижимают свои пластмассовые черные трубки к ушам… Моя пластмассовая черная трубка лежит у меня на коленях. Я слушаю совсем другой голос.
Голос восьмидесятилетней старухи, которая шепчет мне на ухо, тихо, чтобы не беспокоить сидящих вокруг.
Голос старухи, которая шепчет мне на ухо правду, — точно я ее духовник, точно я ее душеприказчик.
Мятный старческий шепот проникает в меня без боли, как целебный травяной сбор.
Она шепчет:
— С нами можно было делать все, что угодно. Там, в исправительном интернате Сванидзе. Можно было пустить нас в расход — на благо отечеству. Можно было надевать на нас забавные шапочки из проводов и фольги. Можно было научить нас не дышать, не испытывать страха, читать мысли, стрелять по мишеням… сотрудничать.
Она шепчет:
— Можно было сковать нас одной невидимой цепью. Можно было сделать нас почти всемогущими. Можно было вложить в наши головы героический бред, а в руки — оружие. Повязать нам на шеи красные галстуки и отправить на смерть… Ничего не изменилось с тех пор. Впрочем, нет. Кое-что изменилось. Мы хоть знали, ради чего мы рискуем. Нам казалось — это наша война. А твои друзья — они умерли просто так. На чужой войне. Безоружными. Не как воины, а как жертвы…
Она шепчет:
— Я не знаю, куда они отправились, бедные дети из интерната «Надежда». Знаю точно — не в Сумеречную Долину. Не туда, куда отправляются павшие в битве.
— А откуда вы знаете, куда отправляются павшие в битве?
Ее мятное дыхание становится частым и душным. Словно мята сначала сгнила на жаре и смешалась с землей, и только потом ее добавили в леденцы.
Она шепчет:
— Просто я там была. Была и вернулась… Когда нас схватили эсэсовцы, нас было трое: Марат, Валя и я. Двадцать второго июня сорок первого года. Мы вернулись в интернат с тренировки, и к тому времени в здании уже не было ни одного…
Она мне не врет — в той степени, в какой человек вообще способен не врать. Время от времени она слегка передергивает, слегка искажает и путает — но только по мелочам, и эти мелочи для меня не болезненнее, чем комариный укус или оторванный заусенец.
…Когда их схватили эсэсовцы, их было трое: Марат, Валя и Зина. Двадцать второго июня сорок первого года. Они вернулись в интернат с тренировки, и к тому времени в здании уже не было ни одного живого ребенка. Их дожидались пятеро — Мартин Линц, Эльза и Грета Раух и еще двое эсэсовцев, чьи имена остались ей неизвестны. И с ними были четыре овчарки — из их пастей несло гнилью и непереваренной кровью.
Их били прикладами. Их повалили на пол и крепко связали. И Эльза спросила:
— Wo bleiben die Ubrigen zwei Personen? Где еще двое ваших?
А Грета сказала:
— Wir brauchen eure komplette Einheit! Нам требуется весь ваш отряд.
Их голоса были тихи и нежны, как молитва ребенка. Они не получили ответа, они печально переглянулись, а Эльза кротко отступила на шаг, когда Марат пытался плюнуть ей прямо в лицо. Они не стали применять пытки, сестрицы Раух, две белокурые ведьмы, им не нужны были острые металлические предметы, и гвоздодеры, и раскаленное масло… Они не собирались вырывать правду тисками, они не собирались опускаться до уровня мясников-палачей, они были милы и изящны, они умели слышать без слов, поэтому они просто подошли к Зине, и Эльза положила свои руки ей на виски, зажав уши, а Грета положила обе руки ей на лоб, так чтобы были прикрыты глаза, и так они простояли секунд, наверное, тридцать, потом отошли, и Эльза сказала Линцу:
— Остальные двое в лесу, в километре отсюда. У них там свидание… в шалаше.
А Грета сказала, с улыбкой глядя на Зину:
— Она так ревнует!.. Сестра, не береди ее раны.
Они повели их в лес, связанными, под дулами автоматов. Они схватили Леню в лесу. Он шел им прямо навстречу, один. С ним не было Нади.
Его спросили, где она прячется, и он ответил:
— Не знаю.
Эльза и Грета Раух, две белокурые ведьмы, они повторили свой фокус. Они положили руки ему на виски и на лоб, они стояли над ним очень долго. Они отошли, и Эльза молча посмотрела на Линца.
А Грета сказала:
— Он попросил ее спрятаться так, чтобы даже он не нашел.
